Из записных книжек
СЕВАСТОПОЛЬСКОЕ МОРЕ… Где оно? На каких картах? А вон оно — поднимись к Владимирскому собору да окинь взором пушистую синь морского горизонта, бухты в ожерельях кораблей… С вершины Центрального холма вид открывается, словно с капитанского мостика – на внешний рейд, на береговые батареи, на весь флот. И крест над собором золотится на солнце, как серьга в боцманском ухе.
Когда смотришь на Севастополь с борта входящего в Главную бухту корабля, кажется, что город неспешно, словно башня линкора, поворачивается и тогда проплывают по дуге портики, шпили, колоннады, купола, купины бульваров и скверов…
Севастополь отмечен суровой красой, его архитектура крепостного типа: все приземистое, массивное, прочное; толстые стены, глубокие окна-амбразуры, массивные подпоры… Подпорные стены под каждым скальным навесом, обрывом, усиливали впечатление города-крепости. Но за белыми «маркизками» открывается вдруг листва акаций, за листвой – белая колоннада Графской пристани, за белыми колоннами – синее море и серо-стальные корабли. От белизны фасадов и теплоходов севастопольское море еще синее. Блики моря пляшут по белым стенам дворцов Артбухты.
Служба военно-морской крепости и шумная пестрая жизнь южного города как-то слаживались, уживались, перемежались… Город мужчин: причалы, арсеналы, склады, береговые батареи, казармы. Между ними умещаются заведения женского мира – салоны красоты, кафе, ателье, парфюмерные лавки, ювелирные бутики и пик дамского счастья – боновый магазин. Южная Бухта. Каменные ступенчатые заборы. Сквозь зелень акаций чернеют рубки подводных лодок. Так было и полувека, и век назад. Севастополь стоял и стоит на семи бастионах.
Иногда город пытался забывать о своем военном ремесле. Он старался быть курортом, подделывался под Ривьеру, под ЮБК – южный берег Крыма. Но получался эдакий «межарсенальный курорт» с Минной стенкой и пляжами-полигонами. Пороховая бочка, замаскированная под кадку с курортной пальмой. Слева – бывший арсенал, справа – причалы ракетных катеров, а посередине – некрополь первохристиан. Се – Севастополь! — гарнизон от рождения, военно-морская крепость, столица Черноморского флота.
Симбиоз города и флота давний и неразрывный. От каждого буксира, парома, барказа в севастопольских бухтах веет дальними странствиями, бурями, новыми берегами. Все это сонмище судов и кораблей у стенок, пирсов, на якорных бочках поет одну и ту же морскую песнь: «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…»
Севастопольские бухты — плавильные котлы времени… Сколько сражений в них разыгралось, сколько кораблей ушло в ил их сумрачных глубин — хватит на иное географически полноценное море. А если собрать по севастопольским квартирам все кораллы и раковины — ими можно украсить иной тропический залив.
Севастопольское море, раскаленное солнцем до голубого свечения; и эти скалы, выкрашенные временем в желтовато-ветхий цвет древности, и эти корабли, выкрашенные в цвет морского далека.
Одинокая колонна, осененная бронзой орлиных крыльев, белой свечой стоит посреди рукотворного островка. Орел взлетает с нее на север — навстречу питерскому Медному Всаднику, с руки которого взлетел и залетел сюда. Севастополь — детище Санкт-Петербурга. Град-отец передал ему в генах свои тайны, свой рок, свою судьбу; имена фортов и бастионов, моряков и корабелов.
От колонны Затопленным кораблям до Александрийского столпа — устои российской истории. Их забытое ныне родство и в том, что плита с Присягой городу-полису на брегах Прекрасной Гавани («Клянусь Землею и Солнцем… Я буду врагом замысляющему и предающему или отторгающему Херсонес… или Прекрасную Гавань…»), плита с этой клятвой хранится в книжной сокровищнице на Невском проспекте.
А над городом носились ласточки. Севастополь: улица над улицей, переулок под переулком. Конек крыши верхнего яруса вровень с краем тротуара нижнего. Дома – трехэтажные с нижней улицы, и одноэтажные – с верхней. Улицы-лестницы, улицы-спуски, улицы-взвозы. Дворы уходят в верх террасами, ярусами… Дворы-жардиньерки, плотно засаженные всевозможной древесной зеленью, сквозь которую проступают оранжевая «марселька» черепичных крыш.
С тех холмов, где полтораста лет назад стояли палатки французов и англичан, смотрят на севастопольские редуты бастионы новых домов. Обступили город, словно белые орды. Какие песни поют в этих бетонных тесных ячейках? Какую память хранят? В них теперь его судьба Севастополя…
Эти дома, вкоренены в древнюю землю, где прах первохристиан перемешанан с останками солдат вермахта, где в фундаменты новостроек забутованы обломки эллинских саркофагов, где этажерочные новостройки вырастают прямо из древних капищ и могильников… Жить там, наверное непросто, неспокойно, ибо их стены невольно втягивают в себя дух античной земли, ее временнЫе токи. О, какие фантасмагорические сны, наверное, видят обитатели этих многоэтажек, ничуть не подозревая, кому обязаны они своими ночными фантасмагориями. Какие видения, призраки, образы и духи вытягивают из земли на этажи жилы виноградных лиан и старых акаций, довивающихся до самых высоких балконов, оплетающих стены, забирающиеся в лоджии. Они словно шланги, подают сюда тайны, осевшие в глубинах земли. Что ни дом, то самум взвихренных эпох, веков, укладов, верований. Невидимые смерчи времен стоят над севастопольскими жилыми башнями. Время турбулентно, оно забрасывает свои протуберанцы в будущее и оставляет их в прошлом. Как лава.
Если бы не слава первой обороны, вряд ли и вторая оборона была столь протяженной. В 1942-м защищали не только гавань, опорные пункты, защищали славу Севастополя: Четвертый бастион, Малахов курган. Велико было морально-политическое значение Севастополя. Это брестская крепость Крыма, только сражавшаяся не в безвестности, а на виду всего мира.
Перед въездом в Севастополь водителей встречает щит с надписью, какой я не видел нигде: «Город спит с 23 часов до 7 часов утра».
Тише! Спит город… Город, расстрелянный за два века существования из бомбических орудий и осадных мортир, зевластых гаубиц и многоствольных минометов, из пушек самолетов, танков, кораблей, наконец, из сверхмощного орудия «Дора», жаждет тишины. Тишина и вода в Севастополе в особой цене, не выражаемой ни в децибелах, ни в литрах…
Ощущение Севастополя: вкус ежевики с шампанским — колючие травы, ноздреватые рыжие камни, резная тень акаций на белой стене бастиона. Из старых акаций алюминиевый котелок репродуктора льет довоенные вальсы, фокстроты, танго… Севастополь – это когда за желтоватой стеной ноздреватого ракушечника вдруг откроется ярая синева расплавленного солнцем моря. Белый город у синего моря. Есть в его названии нечто корабельное – «топ», «ванты», «шпиль»…
* * *
Есть города, которые пошли от рыбацкой избушки, поставленной в ловном месте, или от монашеского скита, от рудника или колодца на караванной тропе… Севастополь пошел от орудийного дворика, от батарей суворовских пушек, которые глянули с его холмов в море за несколько лет до основания города. Еще не было герба, но был девиз — слова, сказанные Суворовым: «Пусть будет хорошо обережен Севастополь». Полководец объяснял, почему: «Подобной гавани не только у здешнего полуострова, но и на всем Черном море другой не найдется».
«Могу сказать, что во всей Европе нет подобной сей гавани», — утверждал немало поплававший вице-адмирал Федор Клокачев, герой Чесменского сражения. И если б это было не так, не пыталась бы Европа ею завладеть, не посылали бы к ее берегам военные корабли Стамбул и Париж, Лондон и Берлин, Бухарест и Рим…
В 1778 году Суворов командовал войсками в Крыму и ведал обороной всего берега. Войны еще не было, и линия нервного зыбкого перемирия проходила именно по береговой черте: море — турецкое, суша — российская. А посему Суворов ломал голову, как выполнить непростой приказ Потемкина: и десанта на берег не допустить, и мира не нарушить… А турецкая эскадра вошла в Ахтиарскую бухту и, бросив якоря, стала ждать прибытия капудан-паши. Ночью Суворов подтянул к бухте резервы: шесть батальонов с конницей и артиллерией, и, не дав времени на обустройство бивака, велел строить батареи. Причем две из них были заложены на северном мысу, третья — на южном. В тылу же турецкой эскадры стали расти редуты и шанцы. Поутру турецкие адмиралы забеспокоились и запросили «добро» свезти матросов на берег за пресной водой. С «полной ласковостью» им было отвечено, что родники пересохли и сход на берег нежелателен из-за «чумной опасности».
День ото дня число орудийных стволов на обоих берегах бухты множилось. На третьи сутки турки, поняв, что неизбежно окажутся запертыми в каменном мешке, подняли якоря и ушли к своим берегам.
Спустя тринадцать лет — после измаильской победы — Суворов снова прибыл в Севастополь с повелением императрицы дать Севастополю крепкую защиту.
Над куцыми улочками, сбегавшими к морю, клубились тучи белой пыли. Это матросы Ушакова рвали порохом скалы, возводя вместе с солдатами казармы, госпиталя, дома, форты, акведуки, магазины-склады. Адмирал, пропадая на стройках, так и не смог достойно встретить героя Кинбурна и Измаила. Увиделись они на Северной стороне, где Суворов строил двухъярусную батарею. После сердечных приветствий оба склонились над чертежом.
— Сама природа указует, как строить! — восклицал Суворов. — Мыс против мыса, а на каждом поставим по двухъярусной башне с казематами на рейд. Под защитой их корабли смогут выходить из гавани, даже осажденной с моря.
На южной стороне ставим пятую батарею. Она будет довольно страшная — ежели отчаянный неприятель даже мимо всех перекрестных огней прорвется, он повстречает ряд огнедышащих жерл!..
Города могут быть побратимами. Города могут быть дуэлянтами… В том далеком восемнадцатом веке Севастополь был похож на отважного юного мичмана, дерзко вызвавшего завзятого бретера — Константинополь, столицу османского воинства. Михайловский форт против Великой Порты, Артиллерийская бухта против Золотого Рога, Малахов курган против батарей Босфора. Вызов был принят, и нещадные поединки возобновлялись — история помнит — семь раз…
Россыпь крымских курортов от «А» до «Я», от Алушты до Ялты: Гаспра, Ливадия, Ореанда, Симеиз, Форос… И вдруг — Севастополь! Будто в эстрадном оркестре посреди фокстрота или шейка одна из труб грянула «Боевую тревогу» или «Большой сбор».
В нынешней красе Севастополя, в чистоте и зелени улиц есть нечто большее, чем просто забота городского коммунхоза. Тут есть общее народное желание, чтобы Севастополь был красив.
«Пусть будет хорошо обережен Севастополь».
Пусть будет…
Сухая, как порох,
Святая, как прах
Земля Севастополя
Славься в веках.
Город белых одежд,
город дерзких надежд.
УТРО НА РЕЙДЕ.
Алый шар всплывает из-за Черной речки, из-за Инкерманских створов, из-за Сапун-горы, и три слепящие точки вспыхивают над городом, прожигая утренние сумерки: золотой крест на главе Владимирского собо-ра, звезда на шпиле Матросского клуба, ажурный кораблик на куполе Панорамы…
Здесь, на Четвертом бастионе, на самом высоком холме Севастополя, раньше всех встречают солнце герои Первой обороны. Их мраморные лица в нишах ротонды обращены на восток — туда, откуда летели когда-то вражеские ядра и штуцерные пули… Вице-адмирал Нахимов, генерал Хрулев, штабс-капитан Мельников, поручик Толстой… Белый мрамор их лиц розовеет, теплеет, и оживают они в этот ранний рассветный час. Тревога, тревога в каменных очах. То не солнце выкатывается из-за холмов — раскаленное ядро брандскугеля летит на Четвертый бастион. Летит которое утро, который год…
Светило все выше и выше. Вот оно уже заглядывает в жерла пушек на Малаховом кургане, в кельи пещерного монастыря, в темные амбразуры дотов на Мекензиевых холмах. Минута, другая, и под Арку славы на Воронцовой горе ложится первый сноп золотых лучей. Самые длинные соскальзывают на гладь севастопольских бухт, несутся по вольной синеве, запинаясь разве что на якорных бочках. Огненные блики вызолачивают сталь орудийных башен и дымовых труб, крутоскулые борта и ракетные контейнеры… К восьми утра солнце поднимается на высоту корабельных мачт. Флот встречает его звоном рынд и пеньем рожков. Не звуки — вороха солнечных лучей выбрасывают горны.
— На флаг и гюйс. Смирно!
Эта команда перекатывается с палубы на палубу, с юта на ют. Навстречу солнцу взлетают алые гюйсы и бело-синие флаги. День начат, многотрудный корабельный день…
…Огромный противолодочный крейсер стоит в Большой бухте. Рядом с ним вздувают ажурные паруса антенн ракетные корабли. Их надстройки врезаются в гористый контур города вместе с колонной памятника Затопленным кораблям, шпилем Матросского клуба, ротондой Панорамы, нелепым «чертовым колесом», трубами Морзавода и пирамидой Братского кладбища… Без мачт и марсовых площадок заходящих сюда кораблей силуэт Севастополя немыслим, как немыслим Стамбул без минаретов.
Сквозь зелень горного дубняка, акаций, каштанов красные черепичные крыши проступают, будто алые погоны на солдатских мундирах. Золотой крест Владимирского собора впечатан в севастопольское небо солдатским Георгием за отвагу.
Резная тень акаций падает на белую бастионную стену. Тени колонн херсонесских базилик подобрались — бабахнула с Константиновской батареи сигнальная пушка: полдень. И куранты на площади Нахимова проиграли ежечасную торжественную песнь:
…Гордость русских моряков!
Чайка сидит на крыле бронзового орла, что озирает с высоты мемориальной колонны Большую бухту. Серо-голубой крейсер, неся на весу только что поднятые якоря, бесшумно выскользнул за боновые ворота.
Там, на внешнем рейде, в дымчатом морском воздухе зубрились ступенчатые пирамиды корабельных надстроек. Там вот уже третьи сутки авианосец, окруженный скопищем «вспомогашей», копил силу для дальнего похода. Словно хлопотливые родственники обступили бойца перед трудной дорогой, суют ему на дорожку то одно, то другое.
Ракетный крейсер бесшумно проскользнул мимо колоннадных фасадов Артбухты. Голоспинные гребцы с ручищами цвета мореных весел.
А солнце из слепящей звезды вновь превратилось в красно-медный шар и опускается в море меж двух эсминцев, провожающих его, точно почетный эскорт. Огонек Херсонесского маяка пере-мигивается с первыми звездами…
В час, когда на кораблях, что стоят в севастопольских бухтах, горны созывают матросов на «вечернюю справку», Малахов курган, старый боцман Корабельной стороны, начинает свою перекличку.
Встань на Корниловском бастионе и услышишь, как отзываются в ночи улицы и переулки, бульвары и проспекты, линии и спуски, площади и балки, набережные и шоссе, бухты и равелины…
Улицы:
Древняя,
Курганная,
Якорная,
Батарейная,
Гранатная,
Эскадренная..
Переулки:
Крепостной,
Пушкарский,
Яличный,
Матросский,
Мичманский…
То подает голос восемнадцатый век; век, когда в здешних горах рубили белый камень белизной под стать парусам ушаковских фрегатов…
Улицы:
Московская,
Суздальская,
Муромская,
Вологодская,
Белозерская,
Архангельская…
То голоса пехотных полков, стоявших здесь насмерть в Первую оборону. Скорбные цифры потерь выбиты на плитах храма Николы Морского, чья пирамида на Братском кладбище видна с любой точки города. «Минский пехотный полк — 4161 человек». «Волынский пехотный — 3864 человека». «Владимирский — 3147…»
Улицы:
Матюшенко,
Частника,
Вакуленчука,
Лейтенанта Шмидта,
Восставших площадь…
То подают о себе весть броненосцы «Потемкин» и «Очаков», первый «красный адмирал», «командующий флотом гражданин Шмидт» и зашедшаяся в братоубийственных залпах… вся «армия свободы в Севастополе».
Улицы:
Героев-подводников,
Адмирала Владимирского,
Старшего матроса Голубца,
Генерала Петрова,
Рядового Романова…
И еще череда героев, защищавших город и освобождавших его совсем недавно, полжизни человеческой тому назад…
Улицы:
Циолковского,
Курчатова,
Каманина,
Гагарина…
В свой первый звездный год первый космонавт Земли пришел на Малахов курган, чтобы поклониться здесь Вечному огню Славы, Памяти и Победы. Севастополь назвал Гагарина своим Почетным гражданином.
Как и в седую старь, память наша справляет тризны на курганах — Малаховом и Мамаевом, на Танковой горке, что под Курском, и на Сапун-горе… Во все времена, во все войны быть на кургане — значило принимать в штыки лобовые атаки.
Малахов курган… Бойцы двух великих оборон — прошлого века и совсем недавней — ставили здесь свои пушки след в след. И в этом смысле судьба Малахова кургана сродни судьбе Бородинского поля, где точно так же выпало стоять насмерть солдатам двух Отечественных войн.
Малахов курган зарос платанами и сиренью, клевером и одуванчиками, розами и ромашками. По весне проступают на нем алые пятна маков. Вечный огонь сушит цветы, брошенные на решетку; морской ветер рвет рыжее пламя… И неутихшая вечерняя поверка, как крепостное «Слу-у-ша-а-й!», доносит сюда имена улиц:
Первая Бастионная,
Вторая Бастионная,
Третья…
Четвертая,
Тарутинская,
Бородинская…
И кто знает, не отзываются ли той перекличке из далекого Парижа улицы Малахов курган, Севастопольский бульвар, мост Альмы?
Ночь в Севастополе течет под перезвоны склянок на кораблях и крики петушиных вахт из садов е Северной стороны. Ночь — время памяти. В заповедный лунный час глянешь с высокого берега Большой бухты и увидишь, как тесно стало за два века на просторном рейде: изрешеченные паруса брига «Меркурий» наплывают на верхушки мачт затопленных на пути вражеской эскадры фрегатов, высоченные трубы «Потемкина» вываливают клубы бурого дыма, и дым этот пронзает столб пламени над линкором «Императрица Мария». И отбивается от роя «юнкерсов» крейсер «Червона Украина»…
В лунном свете проступают сквозь белые стены спящих домов черные руины. Матросы в бушлатах и касках выкатывают из-за колонн Графской пристани пулеметы. Луна блестит осколком солдатского зеркальца…
И снова светлеет небо за Черной речкой, за Инкерманскими створами, за Сапун-горой…
СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ КУРАНТЫ.
История поступила с Севастополем, как рассеянный фотограф, снявший на одном негативе множество кадров. Прояви — и сквозь одно лицо проступит другое, третье… Вон там, в глыбах взорванного артиллерийского дота, белеют робы нахимовских пушкарей, а среди них — приглядись и увидишь — щиты гераклионских гоплитов, строящихся в боевую фалангу… И точно так же две великие обороны города наложились одна на другую. Рядом с корниловским матросом Михаилом Мартынюком, вынесшим из порохового погреба загоревшийся бочонок, стоит краснофлотец Иван Голубец, руками сбросивший с горящего катера глубинные бомбы. Сошлись через столетия на севастопольской земле командир отличившегося в дни Первой обороны отряда пароходо-фрегатов капитан 1 ранга Г. И. Бутаков и его славный потомок, тоже капитан 1 ранга Г. А. Бутаков, внесший свой вклад во Вторую оборону города: созданная по его замыслу плавучая батарея «Не тронь меня!» стойко сражалась с фашистской авиацией. Правнук автора «Севастопольских рассказов» — живописец Олег Толстой — восстанавливал после войны панорамное полотно, увековечившее Первую оборону. А отважная пулеметчица 25-й Чапаевской стрелковой дивизии Нина Онилова? Защитники Севастополя любовно называли ее Анкой — по имени героини из популярнейшего фильма. Анка и Нина. Два поколения связала пулеметная лента. Герой Советского Союза Нина Онилова скончалась от ран 8 марта 1942 года.
В Севастополе монументам тесно. Куда бы ни пошел, всюду знаки великой памяти.
Поодаль от Малахова кургана, рядом с автостанцией, застыл на вечной стоянке паровоз бронепоезда «Железняков». Огромные его колеса красны… И резанет в привокзальной суете по глазам надпись на тендере «Смерть фашизму!». С откоса уличной стенки вдруг полыхнет: «Наше дело правое! Победа будет за нами!»
Историческая справка: за последние двадцать пять дней осады Севастополя немцы сбросили на город столько тяжелых бомб, сколько английский воздушный флот сбросил их к тому времени на всю Германию… Сгорело небо на живописном полотне Севастопольской панорамы. Но не сгорело небо над городом… Теперь пудовые осколки тех бомб ржавеют на задворках музея Краснознаменного Черноморского флота. Среди экспонатов этого музея мало вещей неповрежденных: вот обломки перебитой в сражении сабли адмирала Корнилова, вот обломок мачты с броненосца «Потемкин», вот простреленная каска…
Но рассеяны по витринам музея вещицы, не тронутые железом войны; они целы и полны здесь особого смысла — часы. Лежит под стеклом хронометр командира 54-й батареи лейтенанта И. Заики. Это они отсчитали первые минуты 250-дневной обороны Севастополя — артиллеристы 54-й батареи сделали первые выстрелы по врагу, подошедшему к городу. А на той витрине поблескивают между пистолетом и портсигаром часы командующего Севастопольским оборонительным районом вице-адмирала Ф. Октябрьского. Это по ним шел отсчет осадного времени.
Песочные часы нахимовского парусника, медная «луковица» матроса с учебного корабля «Прут», черноморского «Варяга», не спустившего флаг перед «Гебеном», секундомер командира Краснознаменной подводной лодки.
Время застыло в часовых механизмах мин и в именных часах героев. И только в вестибюле музея громко отбивают такт новенькие морские часы, и отзывается пение курантов с площади Ушакова: «Ле-ген-дар-ный Се-ва-сто-поль… Гордость русских моряков…»
Этот мелодичный перезвон летит по всему городу. Звучит он и на главной площади Севастополя, где адмирал в бронзовых эполетах смотрит с высоты постамента на мемориальную стенку с названиями полков и кораблей Великой Отечественной. Будто вглядывается из своего исторического далека в имена тех, кто продолжил подвиг матроса Кошки и Даши Севастопольской, генерала Хрулева и хирурга Пирогова…
Из записных книжек
СЕВАСТОПОЛЬСКОЕ МОРЕ… Где оно? На каких картах? А вон оно — поднимись к Владимирскому собору да окинь взором пушистую синь морского горизонта, бухты в ожерельях кораблей… С вершины Центрального холма вид открывается, словно с капитанского мостика – на внешний рейд, на береговые батареи, на весь флот. И крест над собором золотится на солнце, как серьга в боцманском ухе.
Когда смотришь на Севастополь с борта входящего в Главную бухту корабля, кажется, что город неспешно, словно башня линкора, поворачивается и тогда проплывают по дуге портики, шпили, колоннады, купола, купины бульваров и скверов…
Севастополь отмечен суровой красой, его архитектура крепостного типа: все приземистое, массивное, прочное; толстые стены, глубокие окна-амбразуры, массивные подпоры… Подпорные стены под каждым скальным навесом, обрывом, усиливали впечатление города-крепости. Но за белыми «маркизками» открывается вдруг листва акаций, за листвой – белая колоннада Графской пристани, за белыми колоннами – синее море и серо-стальные корабли. От белизны фасадов и теплоходов севастопольское море еще синее. Блики моря пляшут по белым стенам дворцов Артбухты.
Служба военно-морской крепости и шумная пестрая жизнь южного города как-то слаживались, уживались, перемежались… Город мужчин: причалы, арсеналы, склады, береговые батареи, казармы. Между ними умещаются заведения женского мира – салоны красоты, кафе, ателье, парфюмерные лавки, ювелирные бутики и пик дамского счастья – боновый магазин. Южная Бухта. Каменные ступенчатые заборы. Сквозь зелень акаций чернеют рубки подводных лодок. Так было и полувека, и век назад. Севастополь стоял и стоит на семи бастионах.
Иногда город пытался забывать о своем военном ремесле. Он старался быть курортом, подделывался под Ривьеру, под ЮБК – южный берег Крыма. Но получался эдакий «межарсенальный курорт» с Минной стенкой и пляжами-полигонами. Пороховая бочка, замаскированная под кадку с курортной пальмой. Слева – бывший арсенал, справа – причалы ракетных катеров, а посередине – некрополь первохристиан. Се – Севастополь! — гарнизон от рождения, военно-морская крепость, столица Черноморского флота.
Симбиоз города и флота давний и неразрывный. От каждого буксира, парома, барказа в севастопольских бухтах веет дальними странствиями, бурями, новыми берегами. Все это сонмище судов и кораблей у стенок, пирсов, на якорных бочках поет одну и ту же морскую песнь: «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…»
Севастопольские бухты — плавильные котлы времени… Сколько сражений в них разыгралось, сколько кораблей ушло в ил их сумрачных глубин — хватит на иное географически полноценное море. А если собрать по севастопольским квартирам все кораллы и раковины — ими можно украсить иной тропический залив.
Севастопольское море, раскаленное солнцем до голубого свечения; и эти скалы, выкрашенные временем в желтовато-ветхий цвет древности, и эти корабли, выкрашенные в цвет морского далека.
Одинокая колонна, осененная бронзой орлиных крыльев, белой свечой стоит посреди рукотворного островка. Орел взлетает с нее на север — навстречу питерскому Медному Всаднику, с руки которого взлетел и залетел сюда. Севастополь — детище Санкт-Петербурга. Град-отец передал ему в генах свои тайны, свой рок, свою судьбу; имена фортов и бастионов, моряков и корабелов.
От колонны Затопленным кораблям до Александрийского столпа — устои российской истории. Их забытое ныне родство и в том, что плита с Присягой городу-полису на брегах Прекрасной Гавани («Клянусь Землею и Солнцем… Я буду врагом замысляющему и предающему или отторгающему Херсонес… или Прекрасную Гавань…»), плита с этой клятвой хранится в книжной сокровищнице на Невском проспекте.
А над городом носились ласточки. Севастополь: улица над улицей, переулок под переулком. Конек крыши верхнего яруса вровень с краем тротуара нижнего. Дома – трехэтажные с нижней улицы, и одноэтажные – с верхней. Улицы-лестницы, улицы-спуски, улицы-взвозы. Дворы уходят в верх террасами, ярусами… Дворы-жардиньерки, плотно засаженные всевозможной древесной зеленью, сквозь которую проступают оранжевая «марселька» черепичных крыш.
С тех холмов, где полтораста лет назад стояли палатки французов и англичан, смотрят на севастопольские редуты бастионы новых домов. Обступили город, словно белые орды. Какие песни поют в этих бетонных тесных ячейках? Какую память хранят? В них теперь его судьба Севастополя…
Эти дома, вкоренены в древнюю землю, где прах первохристиан перемешанан с останками солдат вермахта, где в фундаменты новостроек забутованы обломки эллинских саркофагов, где этажерочные новостройки вырастают прямо из древних капищ и могильников… Жить там, наверное непросто, неспокойно, ибо их стены невольно втягивают в себя дух античной земли, ее временнЫе токи. О, какие фантасмагорические сны, наверное, видят обитатели этих многоэтажек, ничуть не подозревая, кому обязаны они своими ночными фантасмагориями. Какие видения, призраки, образы и духи вытягивают из земли на этажи жилы виноградных лиан и старых акаций, довивающихся до самых высоких балконов, оплетающих стены, забирающиеся в лоджии. Они словно шланги, подают сюда тайны, осевшие в глубинах земли. Что ни дом, то самум взвихренных эпох, веков, укладов, верований. Невидимые смерчи времен стоят над севастопольскими жилыми башнями. Время турбулентно, оно забрасывает свои протуберанцы в будущее и оставляет их в прошлом. Как лава.
Если бы не слава первой обороны, вряд ли и вторая оборона была столь протяженной. В 1942-м защищали не только гавань, опорные пункты, защищали славу Севастополя: Четвертый бастион, Малахов курган. Велико было морально-политическое значение Севастополя. Это брестская крепость Крыма, только сражавшаяся не в безвестности, а на виду всего мира.
Перед въездом в Севастополь водителей встречает щит с надписью, какой я не видел нигде: «Город спит с 23 часов до 7 часов утра».
Тише! Спит город… Город, расстрелянный за два века существования из бомбических орудий и осадных мортир, зевластых гаубиц и многоствольных минометов, из пушек самолетов, танков, кораблей, наконец, из сверхмощного орудия «Дора», жаждет тишины. Тишина и вода в Севастополе в особой цене, не выражаемой ни в децибелах, ни в литрах…
Ощущение Севастополя: вкус ежевики с шампанским — колючие травы, ноздреватые рыжие камни, резная тень акаций на белой стене бастиона. Из старых акаций алюминиевый котелок репродуктора льет довоенные вальсы, фокстроты, танго… Севастополь – это когда за желтоватой стеной ноздреватого ракушечника вдруг откроется ярая синева расплавленного солнцем моря. Белый город у синего моря. Есть в его названии нечто корабельное – «топ», «ванты», «шпиль»…
* * *
Есть города, которые пошли от рыбацкой избушки, поставленной в ловном месте, или от монашеского скита, от рудника или колодца на караванной тропе… Севастополь пошел от орудийного дворика, от батарей суворовских пушек, которые глянули с его холмов в море за несколько лет до основания города. Еще не было герба, но был девиз — слова, сказанные Суворовым: «Пусть будет хорошо обережен Севастополь». Полководец объяснял, почему: «Подобной гавани не только у здешнего полуострова, но и на всем Черном море другой не найдется».
«Могу сказать, что во всей Европе нет подобной сей гавани», — утверждал немало поплававший вице-адмирал Федор Клокачев, герой Чесменского сражения. И если б это было не так, не пыталась бы Европа ею завладеть, не посылали бы к ее берегам военные корабли Стамбул и Париж, Лондон и Берлин, Бухарест и Рим…
В 1778 году Суворов командовал войсками в Крыму и ведал обороной всего берега. Войны еще не было, и линия нервного зыбкого перемирия проходила именно по береговой черте: море — турецкое, суша — российская. А посему Суворов ломал голову, как выполнить непростой приказ Потемкина: и десанта на берег не допустить, и мира не нарушить… А турецкая эскадра вошла в Ахтиарскую бухту и, бросив якоря, стала ждать прибытия капудан-паши. Ночью Суворов подтянул к бухте резервы: шесть батальонов с конницей и артиллерией, и, не дав времени на обустройство бивака, велел строить батареи. Причем две из них были заложены на северном мысу, третья — на южном. В тылу же турецкой эскадры стали расти редуты и шанцы. Поутру турецкие адмиралы забеспокоились и запросили «добро» свезти матросов на берег за пресной водой. С «полной ласковостью» им было отвечено, что родники пересохли и сход на берег нежелателен из-за «чумной опасности».
День ото дня число орудийных стволов на обоих берегах бухты множилось. На третьи сутки турки, поняв, что неизбежно окажутся запертыми в каменном мешке, подняли якоря и ушли к своим берегам.
Спустя тринадцать лет — после измаильской победы — Суворов снова прибыл в Севастополь с повелением императрицы дать Севастополю крепкую защиту.
Над куцыми улочками, сбегавшими к морю, клубились тучи белой пыли. Это матросы Ушакова рвали порохом скалы, возводя вместе с солдатами казармы, госпиталя, дома, форты, акведуки, магазины-склады. Адмирал, пропадая на стройках, так и не смог достойно встретить героя Кинбурна и Измаила. Увиделись они на Северной стороне, где Суворов строил двухъярусную батарею. После сердечных приветствий оба склонились над чертежом.
— Сама природа указует, как строить! — восклицал Суворов. — Мыс против мыса, а на каждом поставим по двухъярусной башне с казематами на рейд. Под защитой их корабли смогут выходить из гавани, даже осажденной с моря.
На южной стороне ставим пятую батарею. Она будет довольно страшная — ежели отчаянный неприятель даже мимо всех перекрестных огней прорвется, он повстречает ряд огнедышащих жерл!..
Города могут быть побратимами. Города могут быть дуэлянтами… В том далеком восемнадцатом веке Севастополь был похож на отважного юного мичмана, дерзко вызвавшего завзятого бретера — Константинополь, столицу османского воинства. Михайловский форт против Великой Порты, Артиллерийская бухта против Золотого Рога, Малахов курган против батарей Босфора. Вызов был принят, и нещадные поединки возобновлялись — история помнит — семь раз…
Россыпь крымских курортов от «А» до «Я», от Алушты до Ялты: Гаспра, Ливадия, Ореанда, Симеиз, Форос… И вдруг — Севастополь! Будто в эстрадном оркестре посреди фокстрота или шейка одна из труб грянула «Боевую тревогу» или «Большой сбор».
В нынешней красе Севастополя, в чистоте и зелени улиц есть нечто большее, чем просто забота городского коммунхоза. Тут есть общее народное желание, чтобы Севастополь был красив.
«Пусть будет хорошо обережен Севастополь».
Пусть будет…
Сухая, как порох,
Святая, как прах
Земля Севастополя
Славься в веках.
Город белых одежд,
город дерзких надежд.
УТРО НА РЕЙДЕ.
Алый шар всплывает из-за Черной речки, из-за Инкерманских створов, из-за Сапун-горы, и три слепящие точки вспыхивают над городом, прожигая утренние сумерки: золотой крест на главе Владимирского собо-ра, звезда на шпиле Матросского клуба, ажурный кораблик на куполе Панорамы…
Здесь, на Четвертом бастионе, на самом высоком холме Севастополя, раньше всех встречают солнце герои Первой обороны. Их мраморные лица в нишах ротонды обращены на восток — туда, откуда летели когда-то вражеские ядра и штуцерные пули… Вице-адмирал Нахимов, генерал Хрулев, штабс-капитан Мельников, поручик Толстой… Белый мрамор их лиц розовеет, теплеет, и оживают они в этот ранний рассветный час. Тревога, тревога в каменных очах. То не солнце выкатывается из-за холмов — раскаленное ядро брандскугеля летит на Четвертый бастион. Летит которое утро, который год…
Светило все выше и выше. Вот оно уже заглядывает в жерла пушек на Малаховом кургане, в кельи пещерного монастыря, в темные амбразуры дотов на Мекензиевых холмах. Минута, другая, и под Арку славы на Воронцовой горе ложится первый сноп золотых лучей. Самые длинные соскальзывают на гладь севастопольских бухт, несутся по вольной синеве, запинаясь разве что на якорных бочках. Огненные блики вызолачивают сталь орудийных башен и дымовых труб, крутоскулые борта и ракетные контейнеры… К восьми утра солнце поднимается на высоту корабельных мачт. Флот встречает его звоном рынд и пеньем рожков. Не звуки — вороха солнечных лучей выбрасывают горны.
— На флаг и гюйс. Смирно!
Эта команда перекатывается с палубы на палубу, с юта на ют. Навстречу солнцу взлетают алые гюйсы и бело-синие флаги. День начат, многотрудный корабельный день…
…Огромный противолодочный крейсер стоит в Большой бухте. Рядом с ним вздувают ажурные паруса антенн ракетные корабли. Их надстройки врезаются в гористый контур города вместе с колонной памятника Затопленным кораблям, шпилем Матросского клуба, ротондой Панорамы, нелепым «чертовым колесом», трубами Морзавода и пирамидой Братского кладбища… Без мачт и марсовых площадок заходящих сюда кораблей силуэт Севастополя немыслим, как немыслим Стамбул без минаретов.
Сквозь зелень горного дубняка, акаций, каштанов красные черепичные крыши проступают, будто алые погоны на солдатских мундирах. Золотой крест Владимирского собора впечатан в севастопольское небо солдатским Георгием за отвагу.
Резная тень акаций падает на белую бастионную стену. Тени колонн херсонесских базилик подобрались — бабахнула с Константиновской батареи сигнальная пушка: полдень. И куранты на площади Нахимова проиграли ежечасную торжественную песнь:
…Гордость русских моряков!
Чайка сидит на крыле бронзового орла, что озирает с высоты мемориальной колонны Большую бухту. Серо-голубой крейсер, неся на весу только что поднятые якоря, бесшумно выскользнул за боновые ворота.
Там, на внешнем рейде, в дымчатом морском воздухе зубрились ступенчатые пирамиды корабельных надстроек. Там вот уже третьи сутки авианосец, окруженный скопищем «вспомогашей», копил силу для дальнего похода. Словно хлопотливые родственники обступили бойца перед трудной дорогой, суют ему на дорожку то одно, то другое.
Ракетный крейсер бесшумно проскользнул мимо колоннадных фасадов Артбухты. Голоспинные гребцы с ручищами цвета мореных весел.
А солнце из слепящей звезды вновь превратилось в красно-медный шар и опускается в море меж двух эсминцев, провожающих его, точно почетный эскорт. Огонек Херсонесского маяка пере-мигивается с первыми звездами…
В час, когда на кораблях, что стоят в севастопольских бухтах, горны созывают матросов на «вечернюю справку», Малахов курган, старый боцман Корабельной стороны, начинает свою перекличку.
Встань на Корниловском бастионе и услышишь, как отзываются в ночи улицы и переулки, бульвары и проспекты, линии и спуски, площади и балки, набережные и шоссе, бухты и равелины…
Улицы:
Древняя,
Курганная,
Якорная,
Батарейная,
Гранатная,
Эскадренная..
Переулки:
Крепостной,
Пушкарский,
Яличный,
Матросский,
Мичманский…
То подает голос восемнадцатый век; век, когда в здешних горах рубили белый камень белизной под стать парусам ушаковских фрегатов…
Улицы:
Московская,
Суздальская,
Муромская,
Вологодская,
Белозерская,
Архангельская…
То голоса пехотных полков, стоявших здесь насмерть в Первую оборону. Скорбные цифры потерь выбиты на плитах храма Николы Морского, чья пирамида на Братском кладбище видна с любой точки города. «Минский пехотный полк — 4161 человек». «Волынский пехотный — 3864 человека». «Владимирский — 3147…»
Улицы:
Матюшенко,
Частника,
Вакуленчука,
Лейтенанта Шмидта,
Восставших площадь…
То подают о себе весть броненосцы «Потемкин» и «Очаков», первый «красный адмирал», «командующий флотом гражданин Шмидт» и зашедшаяся в братоубийственных залпах… вся «армия свободы в Севастополе».
Улицы:
Героев-подводников,
Адмирала Владимирского,
Старшего матроса Голубца,
Генерала Петрова,
Рядового Романова…
И еще череда героев, защищавших город и освобождавших его совсем недавно, полжизни человеческой тому назад…
Улицы:
Циолковского,
Курчатова,
Каманина,
Гагарина…
В свой первый звездный год первый космонавт Земли пришел на Малахов курган, чтобы поклониться здесь Вечному огню Славы, Памяти и Победы. Севастополь назвал Гагарина своим Почетным гражданином.
Как и в седую старь, память наша справляет тризны на курганах — Малаховом и Мамаевом, на Танковой горке, что под Курском, и на Сапун-горе… Во все времена, во все войны быть на кургане — значило принимать в штыки лобовые атаки.
Малахов курган… Бойцы двух великих оборон — прошлого века и совсем недавней — ставили здесь свои пушки след в след. И в этом смысле судьба Малахова кургана сродни судьбе Бородинского поля, где точно так же выпало стоять насмерть солдатам двух Отечественных войн.
Малахов курган зарос платанами и сиренью, клевером и одуванчиками, розами и ромашками. По весне проступают на нем алые пятна маков. Вечный огонь сушит цветы, брошенные на решетку; морской ветер рвет рыжее пламя… И неутихшая вечерняя поверка, как крепостное «Слу-у-ша-а-й!», доносит сюда имена улиц:
Первая Бастионная,
Вторая Бастионная,
Третья…
Четвертая,
Тарутинская,
Бородинская…
И кто знает, не отзываются ли той перекличке из далекого Парижа улицы Малахов курган, Севастопольский бульвар, мост Альмы?
Ночь в Севастополе течет под перезвоны склянок на кораблях и крики петушиных вахт из садов е Северной стороны. Ночь — время памяти. В заповедный лунный час глянешь с высокого берега Большой бухты и увидишь, как тесно стало за два века на просторном рейде: изрешеченные паруса брига «Меркурий» наплывают на верхушки мачт затопленных на пути вражеской эскадры фрегатов, высоченные трубы «Потемкина» вываливают клубы бурого дыма, и дым этот пронзает столб пламени над линкором «Императрица Мария». И отбивается от роя «юнкерсов» крейсер «Червона Украина»…
В лунном свете проступают сквозь белые стены спящих домов черные руины. Матросы в бушлатах и касках выкатывают из-за колонн Графской пристани пулеметы. Луна блестит осколком солдатского зеркальца…
И снова светлеет небо за Черной речкой, за Инкерманскими створами, за Сапун-горой…
СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ КУРАНТЫ.
История поступила с Севастополем, как рассеянный фотограф, снявший на одном негативе множество кадров. Прояви — и сквозь одно лицо проступит другое, третье… Вон там, в глыбах взорванного артиллерийского дота, белеют робы нахимовских пушкарей, а среди них — приглядись и увидишь — щиты гераклионских гоплитов, строящихся в боевую фалангу… И точно так же две великие обороны города наложились одна на другую. Рядом с корниловским матросом Михаилом Мартынюком, вынесшим из порохового погреба загоревшийся бочонок, стоит краснофлотец Иван Голубец, руками сбросивший с горящего катера глубинные бомбы. Сошлись через столетия на севастопольской земле командир отличившегося в дни Первой обороны отряда пароходо-фрегатов капитан 1 ранга Г. И. Бутаков и его славный потомок, тоже капитан 1 ранга Г. А. Бутаков, внесший свой вклад во Вторую оборону города: созданная по его замыслу плавучая батарея «Не тронь меня!» стойко сражалась с фашистской авиацией. Правнук автора «Севастопольских рассказов» — живописец Олег Толстой — восстанавливал после войны панорамное полотно, увековечившее Первую оборону. А отважная пулеметчица 25-й Чапаевской стрелковой дивизии Нина Онилова? Защитники Севастополя любовно называли ее Анкой — по имени героини из популярнейшего фильма. Анка и Нина. Два поколения связала пулеметная лента. Герой Советского Союза Нина Онилова скончалась от ран 8 марта 1942 года.
В Севастополе монументам тесно. Куда бы ни пошел, всюду знаки великой памяти.
Поодаль от Малахова кургана, рядом с автостанцией, застыл на вечной стоянке паровоз бронепоезда «Железняков». Огромные его колеса красны… И резанет в привокзальной суете по глазам надпись на тендере «Смерть фашизму!». С откоса уличной стенки вдруг полыхнет: «Наше дело правое! Победа будет за нами!»
Историческая справка: за последние двадцать пять дней осады Севастополя немцы сбросили на город столько тяжелых бомб, сколько английский воздушный флот сбросил их к тому времени на всю Германию… Сгорело небо на живописном полотне Севастопольской панорамы. Но не сгорело небо над городом… Теперь пудовые осколки тех бомб ржавеют на задворках музея Краснознаменного Черноморского флота. Среди экспонатов этого музея мало вещей неповрежденных: вот обломки перебитой в сражении сабли адмирала Корнилова, вот обломок мачты с броненосца «Потемкин», вот простреленная каска…
Но рассеяны по витринам музея вещицы, не тронутые железом войны; они целы и полны здесь особого смысла — часы. Лежит под стеклом хронометр командира 54-й батареи лейтенанта И. Заики. Это они отсчитали первые минуты 250-дневной обороны Севастополя — артиллеристы 54-й батареи сделали первые выстрелы по врагу, подошедшему к городу. А на той витрине поблескивают между пистолетом и портсигаром часы командующего Севастопольским оборонительным районом вице-адмирала Ф. Октябрьского. Это по ним шел отсчет осадного времени.
Песочные часы нахимовского парусника, медная «луковица» матроса с учебного корабля «Прут», черноморского «Варяга», не спустившего флаг перед «Гебеном», секундомер командира Краснознаменной подводной лодки.
Время застыло в часовых механизмах мин и в именных часах героев. И только в вестибюле музея громко отбивают такт новенькие морские часы, и отзывается пение курантов с площади Ушакова: «Ле-ген-дар-ный Се-ва-сто-поль… Гордость русских моряков…»
Этот мелодичный перезвон летит по всему городу. Звучит он и на главной площади Севастополя, где адмирал в бронзовых эполетах смотрит с высоты постамента на мемориальную стенку с названиями полков и кораблей Великой Отечественной. Будто вглядывается из своего исторического далека в имена тех, кто продолжил подвиг матроса Кошки и Даши Севастопольской, генерала Хрулева и хирурга Пирогова…
Черкашин Николай Андреевич ©
