«Расстелив солончак, совершают намаз кривоплечие камни на наших дорогах»…Павел Васильев
В первом классе моей настольной книгой был «Конек-горбунок». Я по ней и читать научился и всюду брал ее с собой, и знал поэму почти наизусть. Засыпал с ней и просыпался с нею же… И вот ведь как получилось! Однажды сказка стала для меня былью!
Сначала я обрел своего Конька-Горбунка, коим оказался крылатый конь Пегас. Именно он носил меня по всей стране великой от океана до океана, поскольку он, любимец муз, был рожден, как утверждают мифы, от самого Посейдона, владыки морей.
А потом — все по сюжету — он помог похитить из шатра Царь-девицу. Это было одно из самых счастливых чудес, которые выпадали мне в жизни. Да, мы с Горбунком-Пегасом похитили Царь-девицу, а потом и в подводное царство нырнули, где «чудо-юдо, рыба-кит», и к Месяцу Месяцовичу на Байконур летали… Удивительно, как сказка может запрограммировать реальную жизнь!.
Итак, ершовская героиня «восточная боярыня» Царь-девица стала для меня символом Востока, о котором мудрец сказал так: «Восток горит пламенем любви, а мы — мотыльки, летим на его свет, чтобы погреться у огня, постичь тайну, познать веру, открыть себя, увидеть вечность»… Возможно, к чарам восточной Царь-девицы, подмешалось и обаяние Маленького Мука, и юмор Ходжи Насреддина, и сказки Шахеризады, и приключения Синдбада-морехода, и афоризмы Омара Хайяма… Возможно… Все возможно объяснить, если покопаться в своей памяти, в понять тайные веления подкорки, поразмышлять о символах, которые оставили в ней множество прочитанных восточных сказаний, легенд, сказок… Потом, конечно, пришли более серьезные книги по востоковедению (Лев Гумилев «Старобурятская живопись», Гоньбоджаб Цыбиков «Буддист-паломник у святынь Тибета», Пржевальский «Путешествия в Центральной Азии», ну без Киплинга не обошлось).
В старших классах я в тайне для всех определил свою будущую профессию — востоковед. Арабист или дальневосточник, все равно, главное — постигать тайны непостижимого и загадочного востока. Первыми шагами в этом направлении были попытки поступить в Военный институт иностранных языков. Но там были очень строгие требования к остроте зрения, которой я похвастать не мог. Поэтому решил подавать документы в ИВЯ — институт восточных языков при МГУ. Но меня отговорили знающие люди, сказали, что ИВЯ работает на разведку, так что никакого чистого востоковедения у меня не будет, а только прикладное… «Если хочешь полжизни провести где-нибудь в Тегеране или Бейруте на бензоколонке, то — пожалуйста…»
В разведчики меня не тянуло. И тогда я поступил на философский факультет Университета, в состав которого входил и вожделенный ИВЯ. Была надежда, что факультативно я смогу посещать лекции по востоковедению. Но и это оказалось невозможным для закрытого учебного заведения, каким был ИВЯ.
И все же мечта о Востоке тлела и жгла, и в первые же свои студенческие каникулы я отправился на свой первый настоящий Восток — сначала в Узбекистан, потом в Таджикистан, потом в Киргизию… Мне сказочно повезло: мои друзья по истфаку, с которыми меня познакомила однокурсница Ольга Рахманова, уезжали на летнюю археологическую практику в Фергану и в экспедиции нашлось вакантное место для землекопа, то есть для меня.
Так произошло мое первое открытие Востока: восторженными глазами 19-летнего студиозуса я постигал Андижан, Ленинабад (он же древний Ходжент), затем киргизский Бешкент, Аннакызыл, Ташкент… Из той незабываемой экспедиции я вернулся бывалый, как красноармеец Сухов из «Белого солнца пустыни». Многое в моей жизни там произошло впервые: я впервые сел на коня, впервые заработал свои первые деньги, впервые поцеловал девушку, впервые узнал силу землетрясения (в Ташкенте), впервые понял, что такое надежный друг в опасной ситуации…
То была поисковая экспедиция: мы исследовали район затопления будущей кампараватской плотины, и поэтому все время перемещались, делая пробные раскопы, закладывая шурфы. Мы «копали» раннее средневковье, но жители окрестных кишлаков считали, что мы ищем золото. По ночам приходилось нести караульную службу, чтобы предупредить налеты на полевой лагерь. Моя первая археологическая находка — хум, большой и совершенно целый керамический сосуд для хранения зерна (очень похожий на амфору) заняла место в музее истории столицы Киргизии — Бешкека.
Худо-бедно, но о Среднеазиатском Востоке (ныне Центральноазиатском) я получил вполне цельное представление.
Вторая востоковедческая поездка состоялась после второго курса. Это был Северный Кавказ, Кабардино-Балкария и Сванетия. Мне посчастливилось познакомиться со сванами довольно близко — я даже жил в их старинных домах со знаменитыми сторожевыми башнями. И пусть историки до сих пор спорят является ли Северный Кавказ Европой или относится к Азии, я для себя решил эту дилемму в пользу Востока. Есть свои «за» и «против», но не здесь и не сейчас.
Но меня тянул Тибет. Побывать в этих заповедных краях и сейчас непросто, а в советские времена и того пуще. Проще было на Луну слетать… Однако я знал, что подобие Тибета можно найти и в СССР, в степах Бурятии. Поэтому в свою третью востоковедческую экспедицию я отправился поездом Москва-Улан-Удэ в августе 1968 года. В моем командировочном предписании значилось, что «студент третьего курса философского факультета Николай Черкашин возглавляет социологическую экспедицию по обследованию ламаистских дацанов с правом сбора этнографического материала». Вместе со мной ехали три студента-экспедиционера. Казус в том, что самый бедный по бюджету факультет МГУ отправил в столь дальнюю и недешевую поездку трех студентов. Как же надо было убедить факультетское начальство, чтобы она решилось на подобные затраты! Однако — убедил!
Так я оказался в Иволгинском дацане, где жил в избушке будущего хамбы-ламы Бурятии Мунку Цыбикова. Одно дело постигать суть ламаизма в библиотечном читальном зале, другое — в самом монастыре, дацане…
Со мной был неизменный «Зенит» и мне разрешили фотографировать. Итогом той поездки было небольшое, но важное открытие гипотетического характера. Я знал о взаимосвязях шумерской и протоиндийской (а затем и тибетских) культур. Бросилось в глаза сходство хурдэ (молитвенных мельниц) у ламаистов и шумерских цилиндрических печатей, которые прокатывали по сырой глиняной табличке. Цилиндрическая печать — выточенный из камня небольшой цилиндр с продольным осевым отверстием, который использовался в Древнем мире в качестве удостоверения личности автора документа или свидетеля его подписания. Боковая поверхность цилиндра (труцил) содержала уникальную резьбу по камню, как правило, содержащую религиозный сюжет. Надписи на гранях хурдэ носили молитвенный характер, один оборот цилиндра был равносилен прочитанной молитве. На некоторых цилиндрических печатях шумеров тоже были молитвы. Сходство несомненное, но нужна убедительная доказательная база… И я не один год занимался потом этой проблемой…
Я привез из Бурятии экспедиционный дневник, множество фотографий, этнографический материал и подаренные новообретенными друзьями бронзовые статуэтки, хурдэ, и прочие артефакты. Перед факультетом отчитался по полной…
В начале 70-х годов, лейтенантом и аспирантом философского факультета, я увлекся древней и живой Ассирией. Сумел, несмотря на военную службу выбраться в две этнографические поездки к ассирийцам, компактно проживавшим в Армении — в Арташате, и на Кубани — в Армавирском районе, под станицей Усть-Лабинской — в поселке Урмия. Обе прошли под руководством профессионального востоковеда — старшего научного сотрудника института востоковедения АН СССР Константина Петровича Матвеева (Бар-Маттая). После ряда публикаций в центральной печати, жители ассирийского села Урмия вручили мне адрес «почетного гражданина». Это была моя первая востоковедческая награда.
Всего их было шесть моих экспедиций, не считая частных поездок по странам Ближнего Востока.
1. Ферганская долина, Таджикистан, Киргизия, Узбекистан, поисковая археологическая экспедиция от института археологии АН СССР.
2. Приэльбрусье (Нальчик — Терскол — Местия) Кабардино-Балкария — Сванетия.
3. Экспедиция этнографическая в Бурятию. Иволгинский и Гусиноозерские дацаны от философского факультета МГУ. 1968 г.
4. Экспедиция на Горный Алтай (Чуйский тракт Ташанта, Кош-Агач, цыганский табор)
5. Вторая алтайская экспедиция — конная — по перевалу Иолго на Каракольские озера. Мы шли к одному из семи священных горных озёр на территории Чемальского района. Озера расположены на западном склоне хребта Иолго, водораздела рек Бия и Катунь у подножия перевала Багаташ, и чтобы добраться к ним надо было более недели двигаться по горной тайге. Шли по малонаселенной местности, греясь по вечерам у костров. Легко представлял себе, как передвигался в своих странствиях Пржевальский. Результат обоих походов — повесть «Грай» — по-цыгански «конь» и пьеса «Табор без гитары», поставленная в московском театре «Ромэн».
6. Поездка в буддийскую кумирню во Фронау (предместья Берлина). 1990 год — это как продолжение моей бурятской экспедиции в Иволгу и Гусиноозерск. В итоге — роман «Знак Вишну».
А потом — в середине 70-х в мою жизнь вошел Ближний Восток: Египет, Сирия, Тунис, много позже — Турция и Израиль. В эти библейские края привела меня флотская служба — походы на военных кораблях и подводной лодке. Здесь были свои наблюдения, открытия, гипотезы. Наука сложно уживается с военной жизнью. Но уживается. Как ни как кумир моей юности Пржевальский тоже носил офицерские погоны. Кстати немало восточных людей я встречал во время службы на флоте. Я всегда находил с ними общий язык и с многими дружу и по сию пору: адмирал Халиулин, Анатолий Торосян, штурман с «Лиры» кореец Ким, чуваш Николай Ефремов, капитан 1 ранга Талант Буркулаков, трагически погибший на атомной подводной лодке «Комсомолец», моряки-казахи капитан 1 ранга Султанов и Марат Сердалиев, а также капитан 3 ранга Кайрат Исенов, служивший на самой большой в мире подводной лодке «Акула»,
***
Я не стал профессиональным востоковедом. Называю себя в шутку «востоковедом широкого профиля». Тем не менее, пособница судьбы, богиня-парка, которая отвечает за исполнение желаний, провела меня по востоку ближнему и среднему, центральному и дальнему; провела по весьма затейливой траектории, точнее сказать караванными тропами: Тунис, Египет, Сирия, Турция, Израиль, Киргизия, Узбекистан, Казахстан, Таджикистан, Памир, Афганистан, Армения, Азербайджан, Албания, Бурятия, Горный Алтай, Кабардино-Балкария, Абхазия, Сванетия, Татарстан, Башкирия, Чувашия, Камчатка и Русский остров, Находка и Южно-Сахалинск… Она провела меня по великому треугольнику — Каир-Стамбул-Иерусалим, она забросила на «крышу мира» — на Памир… Уж отвел я душеньку на этих просторах от Нила до Амура, от Аму-Дарьи до реки Иордан, от Мраморного и Мертвого морей, от Байкала до Иссык-Куля, от руин Карфагена до руин Термеза… И ведь это были не туры, а рабочие, деловые, научные поездки, после которых оставались путевые дневники, фотоальбомы, статьи и книги. Заносили меня в эти города и страны то журналистские командировки, то экспедиционные маршруты, то морские походы… И, конечно же, отнюдь не иссякла давняя школярская мечта стать востоковедом. Я самостоятельно учил арабский и татарский языки. До сих пор храню уникальный букварь-самоучитель ассирийского языка, подаренный авторами этого уникального книжного пособия.
Мой восток оказался более, чем пестрый. В круг моего общения входили арабы и караимы, филиппинцы и шри-ланкийцы, буряты и калмыки, японцы и ассирийцы, памирцы и казахи, турки и киргизы, каракалпаки, корейцы и китайцы, татары и башкиры, алтайцы и израильтяне, чуваши и таджики, армяне и каракалпаки, тувинцы и монголы… Мне все были интересны, и представители всех этих народов помогали узнать о них нечто большее, чем написано в справочниках и эницклопедиях. Нет ничего более ценного для исследователя, чем живое общение с людьми…
Я пытался освоить татарский, как материнский для 22-х языков других тюркских народов. Но не освоил. Хотя, обретенный словарный запас помогает заниматься этимологическим анализом некоторых топонимических и ономастических понятий.
В панораму моего Востока вошли купола Стамбула, пирамиды Гизы, минареты Каира, холмы Иерусалима, караимские кинасы Евпатории и Тракая, бурятские дацаны, суруханский храм огнепоклонников на Апшероне, Девичья башня в Баку и башня Суюмбеки в Казани, мазары Киргизии, исполинские колоннады Луксора… Вспоминаешь, голова кружится от одних только экзотических названий, хотя я никогда не коллекционировал их: Рушанские ворота на Памире и «пуп земли» в Иерусалиме, мазары Киргизии и Девичья башня в Баку…
Восток дело тонкое и небезопасное… Но мне никогда не грозили там ножом или автоматом Калашникова. Даже в Афгане, на знаменитой переправе Термез-Хайратон. Афганистан — и моряки? Сюрок… Однако на пограничных бурных реках Амударья и Пяндж успешно действовал 45-й отдельный дивизион сторожевых катеров морских частей пограничных войск КГБ СССР. Базировался он на древнем узбекском городе Термезе. Зона ответственности — пограничный участок Амударьи и Пянджа… Здесь был другой Восток — гневный, воюющий. И я обязан был это видеть…
Возможно, мне так везло, ангел-хранитель оберегал «от стрел демона, и глаз обольстителя». А скорее всего, выручал тот так и не оформившийся во мне востоковед, в глазах которого светился непритворный интерес к людям Востока, к их культуре, к их жизни, к их вере. Я жил в домах памирцев и юртах казахов, саманных хижинах и ассирийских байта, жил в кишлаках и улусах, дацанах, стойбищах… А сколько зеленого и черного чая было выпито в разнообразных юртах, на айванах, в чайханах, на дастарханах, на свадьбах и поминках… Попытался составить список восточных людей, которые оставили свой след в моей памяти, которые умудряли беседами с ними:
Последний факир России курд Дмитриус Лонго (к стыду, не знаю его настоящего — курдского имени), историк ассирийского народа ассириец Константин Бар-Маттай, таджикский поэт-мыслитель Сайфулло Рахимов, певец Муслим Магомаев, нефтепромышленник Вагит Алекперов, врач-рефлексолог в третьем поколении китаянка Ли, буддистский монах цейлонец Ратанасара Поликанде Теро, японский профессор-пушкинист Кусака-сан, алтайский писатель Бронтой Бедюров, сахалинская кореянка поэтесса Раиса Мороз, философ, академик бурят Владимир Антонов, целительница ассирийка Джуна Давиташвили, эвенкийская сказительница Мария Урынчева, режиссер осетин Олег Хабалов, поэтесса Изумруд Кулиева, бурятский хамбо-лама Мунку Цыбиков, армянский астрофизик Тер-Григорян, военные моряки Роберт Микиртумов и Левон Атоян, литературовед Татьяна Очирова, историк-географ из университета турецкого города Чана-Кале профессор Мамед-оглы Гусейнов… Разумеется, список этот далеко не полон. А сколько их было случайных собеседников, попутчиков, помощников, сослуживцев… Вот чабаны, пасшие свои отары в степях космической гавани Байконур — я пил с ними в юрте чай, вот простые чайханщики Памира, вот дехкане Киргизии, вот верблюдоводы Горного Алтая… Все они сплели в моем сознании довольно пестрый узор этой необозримой части света, этого древнего и кипящими современными страстями мира, общее имя которому — Восток. Каждый из них оставил по себе мудрое слово, необычное суждение, наконец, просто добрую улыбку и крепкую ладонь. Каждый чем-то помог…
***
Вклад мой в востоковедение весьма невелик: хум (большой кувшин для зерна, откопанный мной целехоньким в Бешкентской археологической экспедиции; сейчас он красуется в бешкекском историческом музее, фотовыставка и отчет по этнографической экспедиции в Бурятию (обследование ламаистских дацанов) в московском университете, немногочисленные статьи в периодике, и коллекция ламаистской бронзы, которая со временем, надеюсь, уйдет в фонды Музея восточных культур… Мне весьма дороги те знаки признания, которыми был удостоен в разные годы и в разных странах — диплом почетного гражданина ассирийского села Урмия, памятные казахстанская и израильская медали (за исследование тайны гибели подводной лодки «Дакар»), ассирийская медаль Джуны, памятные медали из Казахстана, почетные грамоты из Бурятии… А сколько подарков от души людей Востока, получил я по самым разным поводам: халаты, альбомы, бурханы…
Метод сравнительного востоковедения позволяет сопоставлять казалось бы несопоставляемые культуры: например, материально-духовное наследие шумерийцев и весьма далеких от них тибетцев. Но именно так произошло мое первое открытие: глиняные цилиндрические печати шумерийцев нашли свое повторение в молитвенных мельницах индийской и тибетской культур.
Космодром Байконур и пирамиды в Газе. Я провел сравнительный анализ инфрастуктуры стартового комплекса и погребального комплекса фараонов в Гизе и пришел к неожиданному выводу — доставка ракеты на стартовый стол напоминает по своим стадиям доставку мумифицированного тела фараона в погребальную камеру.
Или вот такое наблюдение: план полевой ставки Вольфшанце под Растенбургом весьма напоминает расположение зданий одного из тибетских монастырей, который посетила экспедиция Третьего рейха.
Немало интересного выявила сравнительная антропология памирцев и инков.
Но все же я был склонен к практическому востоковедению. Это прежде всего археологические находки: Хум, откопанный мной в горах Киргии, выставлен в музее Бишкека. Керамическая курильница, откопанная в татарской деревне Тарпанчи (Окунёвка, Западный Крым). Поселение на месте Окунёвки возникло еще в IV веке до н. э. То была античная усадьба дальней хоры Херсонеса, просуществовавшая до первой половины II в. до н. э.)
Особая тема восстановление русского кладбища в Бизерте под руководством последней жительницы русской диаспоры Анастасии Александровны Ширинской.
3. Участие в восстановлении «русской пирамиды» в турецком городе Гелиболу, памятнике на русском кладбище, разрушенном землетрясением.
4. Поиск колодца в крымском городище Беляузе в составе Донузлавской экспедиции Института археологии РАН.
5. Создание востоковедческого книжной коллекции (первое издание «Буддист-паломник у святынь Тибета» Гоньбочжаба Цыбикова, раритетный учебник ассирийского языка Арсаниса, первое российское издание «Рубоко-шо», подборка японской поэзии танку и др.)
6. Создание фотоархива (альбомы), цветных слайдов, цветных и черно-белых фото, сделанных в разных поездках и экспедициях. Создание коллекции ламаистской бронзы
7. Дневники, очерки, путевые заметки, опубликованные большей частью в газетах, журналах и книгах. Так я оказался первым советским журналистом, который стал писать о российских ассирийцах, после того, как в 1937 году на них был наложен запрет молчания.
Мои статьи о жизни современных ассирийцев и наиболее знаменитых представителях этого народа публиковались в «Красной звезде», «Правде», армянских газетах. Некоторые были переведены в Иране. Путевой дневник кочевья по Алтаю с цыганским табором был преобразован в пьесу и поставлен в московском театре «Ромэн». Писал о Тунисе и Египте, Памире и Киргизии… Многие зарисовки и наблюдения вошли потом в романы, повести, рассказы — «Знак Вишну», «Капитанова невеста», «Архелон», «Судьба в зеленой фуражке» и др.
8. Наконец, создание «восточного эсперанто», графического языка для народов, использующих иероглифическое письмо (китайцев, корейцев, японцев), взяв за основу систему международных знаков и математических символов.
***
Особый след оставил в душе и памяти Памир. Памир — столь же загадочное место на Земле, как и Тибет. Это мир высочайших горных вершин, целебных источников, драгоценных камней, бурных водопадов и головокружительных дорог, расположенных на отвесных скалах. Этот регион отрезан от всего остального мира непроходимыми бурными потоками и высочайшими горными хребтами. Недаром древние путешественники, проходившие по Шелковому пути, называли Памир — Крышей мира. Столь же уникальны и люди населяют эти горы: в высшей степени они гостеприимны, мужественны и свободолюбивы, причем гостеприимство у них считается величайшей добродетелью. Они всегда приходят на помощь друг другу, готовы поделиться последними крохами домашнего хозяйства с тем, кто нуждается, даже со случайным гостем. Гостеприимство у них в крови…
Не могу не согласиться с Иваном Зарубиным, который после экспедиции 1914 года писал: «Внешне памирцы сильно отличаются от других жителей Азии. У них ярко выраженная европейская внешность: округлые, мягкие черты довольно широкого лица, окладистые густые бороды, светло-серые или голубые глаза, русые или рыжеватые волосы. Многих памирцев можно принять за переодетых крестьян средней полосы России. Все путешественники обращали на это внимание и не находили для себя другого объяснения, как только считать всех памирцев потомками воинов Александра Македонского, которые отстали во время военного похода. На Памире до сих пор есть селения, которые считают себя потомками македонских солдат — греков. Их называют калаши и живут они в основном в Шохдаринском ущелье».
На Памире мне выпало редчайшее счастье покружиться над здешними вершинами на вертолете. Высота полета придавливала крутизну гор, но она чувствовалась по надрывному вою голодающего мотора, по черно-ртутному блеску снежников. Загипнотизированные высотой, застыли глубоко внизу водопады и бешеные речки. Вертолет плыл в сплошном хороводе белых вершин, повитых тенями облаков. Гроздья пиков, иззубренные венцы цирков, каменные лезвия хребтов тянулись к брюху небесной машины. Черная клякса тени, бегущая далеко по склонам, вдруг быстро росла, подскакивала под самые шасси, и колеса, едва не цепляясь за камни, распугивая ящериц, переплывали через гребень перевала. Вертолет нещадно трясло — это швыряли машину струи, взмывающие с хребта в черноватое небо.
Разве такое забудешь?
***
Среди полусотни моих друзей и знакомых, уроженцев всех румбов Востока больше всего, наверное, люди искусства и литературы… Немало врачей, инженеров, летчиков, моряков… Религиозные деятели — ламы, муллы, дервиши… Наконец, просто друзья, соотечественники и иностранцы, однокурсники, коллеги, соседи…
Я старался не упускать возможности заглянуть в востоковедческие музеи России и Европы. Конечно же, не раз бывал и в московском музее восточных культур, в восточных отделах музея изящных искусств имени Пушкина, столичном музее кочевых культур, в питерском Эрмитаже. Оказавшись в Лондоне, первым делом отправился в Британский музей с его великолепными коллекциями тибетских, египетских, арабских раритетов. Побывал и в Каирском музее древнего Египта, в берлинском Пергам-музее с его великолепной ассирийской экспозицией. Посетил музей Бардо в Тунисе — крупнейший после Каирского египетского музея археологический музей в Африке. Обошел многие музеи Стамбула, работал в читальне, что находится на кладбище янычаров. Побывал в ереванском Матенадаране — музее древних манускриптов. Бродил по руинам Карфагена, Утики — первой колонии, которую основали финикийцы в Северной Африке, по развалинам Луксора, Константинополя, Термеза, по холмам древней столицы Золотой Орды Укека. Не пренебрегал скромными, но по своему интересными музеями в Чебоксарах, Казани, Бахчисарая, Караганды, Элисты.
Бывал в буддистских храмах Бурятии, Калмыкии, Петербурга, Берлина… Слушал песнопения в мечетях Каира, Стамбула, Москвы, Душанбе, Тираны… Неизгладимое впечатление оставил храм огнепоклонников в Суруханах на Апшероне. Читал Коран и Тору, тибетскую «Книгу Мертвых» и медицинский трактат Джу-Ши… И ведь никто не заставлял, не обязывал, никакие экзаменаторы не поджидали меня. Постигал для души… Учил наизусть суры, и рубайяты Хайяма, притчи вавилонских мудрецов и японские танку Исикавы Такубоку и сам писал «Русские танку»… Что еще?
Учился варить калмыцкий чай и печь таджикские лепешки, варить плов и разжигать кальян… Ел маринованых китайцами скорпионов, арабский хумус и тунисский кус-кус, калмыцки борциги и бурятские бузы, и узбекскую самсу, ассирийскую харрису и кяде, турецкий рахат-лукум, бакинскую пахлаву, таджикскую парварду… Пил вина Гиссара и Апшерона, японский саке и китайскую ханьчжу, турецкую араку и бурятскую водку из молока — тарасун… Но пальму первенства отдаю русской водке.
***
Озирая пройденный путь, говорю сам себе: я прошел сквозь врата ассирийской богини Иштар и прикасался к камню Голгофы, входил в усыпальницы Тутанхамона и погребальную камеру Хеопса, обозревал молитвенный зал Айи-Софии и прошел по величественной колоннаде Луксора. Видел, как создают из разноцветного песка мандалу в калмыцком храме, видел шествие китайских драконов в новогоднюю ночь, и подносил ладони к огню храма огнепоклонников в Суруханах, слушал бой молитвенных барабанов в Иволге…
Мечтал и до сих пор мечтаю о Лхасе и Киото, о горных княжествах Мустанг и Бутан, о Тадж-Махале… Но… Еще же не вечер, не так ли?!
***
Есть такая востоковедческая наука — япони́стика — совокупность научных дисциплин, изучающих язык, историю, политику, экономику, культуру, искусство, религию, философию, этнографию, памятники материальной и духовной культуры Японии. Соприкасался я и с ней. Как-то так получилось, что контакты с японистикой происходили в двух точках: изучение поэзии трехстиший (хокку) и… беседами с бывшими летчиками-камикадзе. С одним из них — профессором русской литературы Кусака-сан из Токио меня познакомил отец-пушкинист. Кусака-сан изучал и пропагандировал в Японии творчество нашего великого поэта. За накрытым столом вдруг выяснилось, что в 1945 году 18-летний юноша был зачислен в эскадрилью летчиков-смертников. И только окончание войны спасло его от рокового вылета на боевое задание. В его телефоне был записан марш камикадзе. Я услышал его впервые — красивая прощальная мелодия добровольно уходящих из жизни молодых людей. Эдакая отходная песнь. Кусака-сан пел ее в восемнадцать лет вполне искренне, теперь же, спустя более полувека только грустно улыбался, покачивая головой в такт. Все было в прошлом… Все было в прошлом и у другого японского летчика — Еситеру Накагава, с которым я познакомился в Калмыкии. Привожу полностью свою «японоведческую статью»:
Сначала я обрел своего Конька-Горбунка, коим оказался крылатый конь Пегас. Именно он носил меня по всей стране великой от океана до океана, поскольку он, любимец муз, был рожден, как утверждают мифы, от самого Посейдона, владыки морей.
А потом — все по сюжету — он помог похитить из шатра Царь-девицу. Это было одно из самых счастливых чудес, которые выпадали мне в жизни. Да, мы с Горбунком-Пегасом похитили Царь-девицу, а потом и в подводное царство нырнули, где «чудо-юдо, рыба-кит», и к Месяцу Месяцовичу на Байконур летали… Удивительно, как сказка может запрограммировать реальную жизнь!.
Итак, ершовская героиня «восточная боярыня» Царь-девица стала для меня символом Востока, о котором мудрец сказал так: «Восток горит пламенем любви, а мы — мотыльки, летим на его свет, чтобы погреться у огня, постичь тайну, познать веру, открыть себя, увидеть вечность»… Возможно, к чарам восточной Царь-девицы, подмешалось и обаяние Маленького Мука, и юмор Ходжи Насреддина, и сказки Шахеризады, и приключения Синдбада-морехода, и афоризмы Омара Хайяма… Возможно… Все возможно объяснить, если покопаться в своей памяти, в понять тайные веления подкорки, поразмышлять о символах, которые оставили в ней множество прочитанных восточных сказаний, легенд, сказок… Потом, конечно, пришли более серьезные книги по востоковедению (Лев Гумилев «Старобурятская живопись», Гоньбоджаб Цыбиков «Буддист-паломник у святынь Тибета», Пржевальский «Путешествия в Центральной Азии», ну без Киплинга не обошлось).
В старших классах я в тайне для всех определил свою будущую профессию — востоковед. Арабист или дальневосточник, все равно, главное — постигать тайны непостижимого и загадочного востока. Первыми шагами в этом направлении были попытки поступить в Военный институт иностранных языков. Но там были очень строгие требования к остроте зрения, которой я похвастать не мог. Поэтому решил подавать документы в ИВЯ — институт восточных языков при МГУ. Но меня отговорили знающие люди, сказали, что ИВЯ работает на разведку, так что никакого чистого востоковедения у меня не будет, а только прикладное… «Если хочешь полжизни провести где-нибудь в Тегеране или Бейруте на бензоколонке, то — пожалуйста…»
В разведчики меня не тянуло. И тогда я поступил на философский факультет Университета, в состав которого входил и вожделенный ИВЯ. Была надежда, что факультативно я смогу посещать лекции по востоковедению. Но и это оказалось невозможным для закрытого учебного заведения, каким был ИВЯ.
И все же мечта о Востоке тлела и жгла, и в первые же свои студенческие каникулы я отправился на свой первый настоящий Восток — сначала в Узбекистан, потом в Таджикистан, потом в Киргизию… Мне сказочно повезло: мои друзья по истфаку, с которыми меня познакомила однокурсница Ольга Рахманова, уезжали на летнюю археологическую практику в Фергану и в экспедиции нашлось вакантное место для землекопа, то есть для меня.
Так произошло мое первое открытие Востока: восторженными глазами 19-летнего студиозуса я постигал Андижан, Ленинабад (он же древний Ходжент), затем киргизский Бешкент, Аннакызыл, Ташкент… Из той незабываемой экспедиции я вернулся бывалый, как красноармеец Сухов из «Белого солнца пустыни». Многое в моей жизни там произошло впервые: я впервые сел на коня, впервые заработал свои первые деньги, впервые поцеловал девушку, впервые узнал силу землетрясения (в Ташкенте), впервые понял, что такое надежный друг в опасной ситуации…
То была поисковая экспедиция: мы исследовали район затопления будущей кампараватской плотины, и поэтому все время перемещались, делая пробные раскопы, закладывая шурфы. Мы «копали» раннее средневковье, но жители окрестных кишлаков считали, что мы ищем золото. По ночам приходилось нести караульную службу, чтобы предупредить налеты на полевой лагерь. Моя первая археологическая находка — хум, большой и совершенно целый керамический сосуд для хранения зерна (очень похожий на амфору) заняла место в музее истории столицы Киргизии — Бешкека.
Худо-бедно, но о Среднеазиатском Востоке (ныне Центральноазиатском) я получил вполне цельное представление.
Вторая востоковедческая поездка состоялась после второго курса. Это был Северный Кавказ, Кабардино-Балкария и Сванетия. Мне посчастливилось познакомиться со сванами довольно близко — я даже жил в их старинных домах со знаменитыми сторожевыми башнями. И пусть историки до сих пор спорят является ли Северный Кавказ Европой или относится к Азии, я для себя решил эту дилемму в пользу Востока. Есть свои «за» и «против», но не здесь и не сейчас.
Но меня тянул Тибет. Побывать в этих заповедных краях и сейчас непросто, а в советские времена и того пуще. Проще было на Луну слетать… Однако я знал, что подобие Тибета можно найти и в СССР, в степах Бурятии. Поэтому в свою третью востоковедческую экспедицию я отправился поездом Москва-Улан-Удэ в августе 1968 года. В моем командировочном предписании значилось, что «студент третьего курса философского факультета Николай Черкашин возглавляет социологическую экспедицию по обследованию ламаистских дацанов с правом сбора этнографического материала». Вместе со мной ехали три студента-экспедиционера. Казус в том, что самый бедный по бюджету факультет МГУ отправил в столь дальнюю и недешевую поездку трех студентов. Как же надо было убедить факультетское начальство, чтобы она решилось на подобные затраты! Однако — убедил!
Так я оказался в Иволгинском дацане, где жил в избушке будущего хамбы-ламы Бурятии Мунку Цыбикова. Одно дело постигать суть ламаизма в библиотечном читальном зале, другое — в самом монастыре, дацане…
Со мной был неизменный «Зенит» и мне разрешили фотографировать. Итогом той поездки было небольшое, но важное открытие гипотетического характера. Я знал о взаимосвязях шумерской и протоиндийской (а затем и тибетских) культур. Бросилось в глаза сходство хурдэ (молитвенных мельниц) у ламаистов и шумерских цилиндрических печатей, которые прокатывали по сырой глиняной табличке. Цилиндрическая печать — выточенный из камня небольшой цилиндр с продольным осевым отверстием, который использовался в Древнем мире в качестве удостоверения личности автора документа или свидетеля его подписания. Боковая поверхность цилиндра (труцил) содержала уникальную резьбу по камню, как правило, содержащую религиозный сюжет. Надписи на гранях хурдэ носили молитвенный характер, один оборот цилиндра был равносилен прочитанной молитве. На некоторых цилиндрических печатях шумеров тоже были молитвы. Сходство несомненное, но нужна убедительная доказательная база… И я не один год занимался потом этой проблемой…
Я привез из Бурятии экспедиционный дневник, множество фотографий, этнографический материал и подаренные новообретенными друзьями бронзовые статуэтки, хурдэ, и прочие артефакты. Перед факультетом отчитался по полной…
В начале 70-х годов, лейтенантом и аспирантом философского факультета, я увлекся древней и живой Ассирией. Сумел, несмотря на военную службу выбраться в две этнографические поездки к ассирийцам, компактно проживавшим в Армении — в Арташате, и на Кубани — в Армавирском районе, под станицей Усть-Лабинской — в поселке Урмия. Обе прошли под руководством профессионального востоковеда — старшего научного сотрудника института востоковедения АН СССР Константина Петровича Матвеева (Бар-Маттая). После ряда публикаций в центральной печати, жители ассирийского села Урмия вручили мне адрес «почетного гражданина». Это была моя первая востоковедческая награда.
Всего их было шесть моих экспедиций, не считая частных поездок по странам Ближнего Востока.
1. Ферганская долина, Таджикистан, Киргизия, Узбекистан, поисковая археологическая экспедиция от института археологии АН СССР.
2. Приэльбрусье (Нальчик — Терскол — Местия) Кабардино-Балкария — Сванетия.
3. Экспедиция этнографическая в Бурятию. Иволгинский и Гусиноозерские дацаны от философского факультета МГУ. 1968 г.
4. Экспедиция на Горный Алтай (Чуйский тракт Ташанта, Кош-Агач, цыганский табор)
5. Вторая алтайская экспедиция — конная — по перевалу Иолго на Каракольские озера. Мы шли к одному из семи священных горных озёр на территории Чемальского района. Озера расположены на западном склоне хребта Иолго, водораздела рек Бия и Катунь у подножия перевала Багаташ, и чтобы добраться к ним надо было более недели двигаться по горной тайге. Шли по малонаселенной местности, греясь по вечерам у костров. Легко представлял себе, как передвигался в своих странствиях Пржевальский. Результат обоих походов — повесть «Грай» — по-цыгански «конь» и пьеса «Табор без гитары», поставленная в московском театре «Ромэн».
6. Поездка в буддийскую кумирню во Фронау (предместья Берлина). 1990 год — это как продолжение моей бурятской экспедиции в Иволгу и Гусиноозерск. В итоге — роман «Знак Вишну».
А потом — в середине 70-х в мою жизнь вошел Ближний Восток: Египет, Сирия, Тунис, много позже — Турция и Израиль. В эти библейские края привела меня флотская служба — походы на военных кораблях и подводной лодке. Здесь были свои наблюдения, открытия, гипотезы. Наука сложно уживается с военной жизнью. Но уживается. Как ни как кумир моей юности Пржевальский тоже носил офицерские погоны. Кстати немало восточных людей я встречал во время службы на флоте. Я всегда находил с ними общий язык и с многими дружу и по сию пору: адмирал Халиулин, Анатолий Торосян, штурман с «Лиры» кореец Ким, чуваш Николай Ефремов, капитан 1 ранга Талант Буркулаков, трагически погибший на атомной подводной лодке «Комсомолец», моряки-казахи капитан 1 ранга Султанов и Марат Сердалиев, а также капитан 3 ранга Кайрат Исенов, служивший на самой большой в мире подводной лодке «Акула»,
***
Я не стал профессиональным востоковедом. Называю себя в шутку «востоковедом широкого профиля». Тем не менее, пособница судьбы, богиня-парка, которая отвечает за исполнение желаний, провела меня по востоку ближнему и среднему, центральному и дальнему; провела по весьма затейливой траектории, точнее сказать караванными тропами: Тунис, Египет, Сирия, Турция, Израиль, Киргизия, Узбекистан, Казахстан, Таджикистан, Памир, Афганистан, Армения, Азербайджан, Албания, Бурятия, Горный Алтай, Кабардино-Балкария, Абхазия, Сванетия, Татарстан, Башкирия, Чувашия, Камчатка и Русский остров, Находка и Южно-Сахалинск… Она провела меня по великому треугольнику — Каир-Стамбул-Иерусалим, она забросила на «крышу мира» — на Памир… Уж отвел я душеньку на этих просторах от Нила до Амура, от Аму-Дарьи до реки Иордан, от Мраморного и Мертвого морей, от Байкала до Иссык-Куля, от руин Карфагена до руин Термеза… И ведь это были не туры, а рабочие, деловые, научные поездки, после которых оставались путевые дневники, фотоальбомы, статьи и книги. Заносили меня в эти города и страны то журналистские командировки, то экспедиционные маршруты, то морские походы… И, конечно же, отнюдь не иссякла давняя школярская мечта стать востоковедом. Я самостоятельно учил арабский и татарский языки. До сих пор храню уникальный букварь-самоучитель ассирийского языка, подаренный авторами этого уникального книжного пособия.
Мой восток оказался более, чем пестрый. В круг моего общения входили арабы и караимы, филиппинцы и шри-ланкийцы, буряты и калмыки, японцы и ассирийцы, памирцы и казахи, турки и киргизы, каракалпаки, корейцы и китайцы, татары и башкиры, алтайцы и израильтяне, чуваши и таджики, армяне и каракалпаки, тувинцы и монголы… Мне все были интересны, и представители всех этих народов помогали узнать о них нечто большее, чем написано в справочниках и эницклопедиях. Нет ничего более ценного для исследователя, чем живое общение с людьми…
Я пытался освоить татарский, как материнский для 22-х языков других тюркских народов. Но не освоил. Хотя, обретенный словарный запас помогает заниматься этимологическим анализом некоторых топонимических и ономастических понятий.
В панораму моего Востока вошли купола Стамбула, пирамиды Гизы, минареты Каира, холмы Иерусалима, караимские кинасы Евпатории и Тракая, бурятские дацаны, суруханский храм огнепоклонников на Апшероне, Девичья башня в Баку и башня Суюмбеки в Казани, мазары Киргизии, исполинские колоннады Луксора… Вспоминаешь, голова кружится от одних только экзотических названий, хотя я никогда не коллекционировал их: Рушанские ворота на Памире и «пуп земли» в Иерусалиме, мазары Киргизии и Девичья башня в Баку…
Восток дело тонкое и небезопасное… Но мне никогда не грозили там ножом или автоматом Калашникова. Даже в Афгане, на знаменитой переправе Термез-Хайратон. Афганистан — и моряки? Сюрок… Однако на пограничных бурных реках Амударья и Пяндж успешно действовал 45-й отдельный дивизион сторожевых катеров морских частей пограничных войск КГБ СССР. Базировался он на древнем узбекском городе Термезе. Зона ответственности — пограничный участок Амударьи и Пянджа… Здесь был другой Восток — гневный, воюющий. И я обязан был это видеть…
Возможно, мне так везло, ангел-хранитель оберегал «от стрел демона, и глаз обольстителя». А скорее всего, выручал тот так и не оформившийся во мне востоковед, в глазах которого светился непритворный интерес к людям Востока, к их культуре, к их жизни, к их вере. Я жил в домах памирцев и юртах казахов, саманных хижинах и ассирийских байта, жил в кишлаках и улусах, дацанах, стойбищах… А сколько зеленого и черного чая было выпито в разнообразных юртах, на айванах, в чайханах, на дастарханах, на свадьбах и поминках… Попытался составить список восточных людей, которые оставили свой след в моей памяти, которые умудряли беседами с ними:
Последний факир России курд Дмитриус Лонго (к стыду, не знаю его настоящего — курдского имени), историк ассирийского народа ассириец Константин Бар-Маттай, таджикский поэт-мыслитель Сайфулло Рахимов, певец Муслим Магомаев, нефтепромышленник Вагит Алекперов, врач-рефлексолог в третьем поколении китаянка Ли, буддистский монах цейлонец Ратанасара Поликанде Теро, японский профессор-пушкинист Кусака-сан, алтайский писатель Бронтой Бедюров, сахалинская кореянка поэтесса Раиса Мороз, философ, академик бурят Владимир Антонов, целительница ассирийка Джуна Давиташвили, эвенкийская сказительница Мария Урынчева, режиссер осетин Олег Хабалов, поэтесса Изумруд Кулиева, бурятский хамбо-лама Мунку Цыбиков, армянский астрофизик Тер-Григорян, военные моряки Роберт Микиртумов и Левон Атоян, литературовед Татьяна Очирова, историк-географ из университета турецкого города Чана-Кале профессор Мамед-оглы Гусейнов… Разумеется, список этот далеко не полон. А сколько их было случайных собеседников, попутчиков, помощников, сослуживцев… Вот чабаны, пасшие свои отары в степях космической гавани Байконур — я пил с ними в юрте чай, вот простые чайханщики Памира, вот дехкане Киргизии, вот верблюдоводы Горного Алтая… Все они сплели в моем сознании довольно пестрый узор этой необозримой части света, этого древнего и кипящими современными страстями мира, общее имя которому — Восток. Каждый из них оставил по себе мудрое слово, необычное суждение, наконец, просто добрую улыбку и крепкую ладонь. Каждый чем-то помог…
***
Вклад мой в востоковедение весьма невелик: хум (большой кувшин для зерна, откопанный мной целехоньким в Бешкентской археологической экспедиции; сейчас он красуется в бешкекском историческом музее, фотовыставка и отчет по этнографической экспедиции в Бурятию (обследование ламаистских дацанов) в московском университете, немногочисленные статьи в периодике, и коллекция ламаистской бронзы, которая со временем, надеюсь, уйдет в фонды Музея восточных культур… Мне весьма дороги те знаки признания, которыми был удостоен в разные годы и в разных странах — диплом почетного гражданина ассирийского села Урмия, памятные казахстанская и израильская медали (за исследование тайны гибели подводной лодки «Дакар»), ассирийская медаль Джуны, памятные медали из Казахстана, почетные грамоты из Бурятии… А сколько подарков от души людей Востока, получил я по самым разным поводам: халаты, альбомы, бурханы…
Метод сравнительного востоковедения позволяет сопоставлять казалось бы несопоставляемые культуры: например, материально-духовное наследие шумерийцев и весьма далеких от них тибетцев. Но именно так произошло мое первое открытие: глиняные цилиндрические печати шумерийцев нашли свое повторение в молитвенных мельницах индийской и тибетской культур.
Космодром Байконур и пирамиды в Газе. Я провел сравнительный анализ инфрастуктуры стартового комплекса и погребального комплекса фараонов в Гизе и пришел к неожиданному выводу — доставка ракеты на стартовый стол напоминает по своим стадиям доставку мумифицированного тела фараона в погребальную камеру.
Или вот такое наблюдение: план полевой ставки Вольфшанце под Растенбургом весьма напоминает расположение зданий одного из тибетских монастырей, который посетила экспедиция Третьего рейха.
Немало интересного выявила сравнительная антропология памирцев и инков.
Но все же я был склонен к практическому востоковедению. Это прежде всего археологические находки: Хум, откопанный мной в горах Киргии, выставлен в музее Бишкека. Керамическая курильница, откопанная в татарской деревне Тарпанчи (Окунёвка, Западный Крым). Поселение на месте Окунёвки возникло еще в IV веке до н. э. То была античная усадьба дальней хоры Херсонеса, просуществовавшая до первой половины II в. до н. э.)
Особая тема восстановление русского кладбища в Бизерте под руководством последней жительницы русской диаспоры Анастасии Александровны Ширинской.
3. Участие в восстановлении «русской пирамиды» в турецком городе Гелиболу, памятнике на русском кладбище, разрушенном землетрясением.
4. Поиск колодца в крымском городище Беляузе в составе Донузлавской экспедиции Института археологии РАН.
5. Создание востоковедческого книжной коллекции (первое издание «Буддист-паломник у святынь Тибета» Гоньбочжаба Цыбикова, раритетный учебник ассирийского языка Арсаниса, первое российское издание «Рубоко-шо», подборка японской поэзии танку и др.)
6. Создание фотоархива (альбомы), цветных слайдов, цветных и черно-белых фото, сделанных в разных поездках и экспедициях. Создание коллекции ламаистской бронзы
7. Дневники, очерки, путевые заметки, опубликованные большей частью в газетах, журналах и книгах. Так я оказался первым советским журналистом, который стал писать о российских ассирийцах, после того, как в 1937 году на них был наложен запрет молчания.
Мои статьи о жизни современных ассирийцев и наиболее знаменитых представителях этого народа публиковались в «Красной звезде», «Правде», армянских газетах. Некоторые были переведены в Иране. Путевой дневник кочевья по Алтаю с цыганским табором был преобразован в пьесу и поставлен в московском театре «Ромэн». Писал о Тунисе и Египте, Памире и Киргизии… Многие зарисовки и наблюдения вошли потом в романы, повести, рассказы — «Знак Вишну», «Капитанова невеста», «Архелон», «Судьба в зеленой фуражке» и др.
8. Наконец, создание «восточного эсперанто», графического языка для народов, использующих иероглифическое письмо (китайцев, корейцев, японцев), взяв за основу систему международных знаков и математических символов.
***
Особый след оставил в душе и памяти Памир. Памир — столь же загадочное место на Земле, как и Тибет. Это мир высочайших горных вершин, целебных источников, драгоценных камней, бурных водопадов и головокружительных дорог, расположенных на отвесных скалах. Этот регион отрезан от всего остального мира непроходимыми бурными потоками и высочайшими горными хребтами. Недаром древние путешественники, проходившие по Шелковому пути, называли Памир — Крышей мира. Столь же уникальны и люди населяют эти горы: в высшей степени они гостеприимны, мужественны и свободолюбивы, причем гостеприимство у них считается величайшей добродетелью. Они всегда приходят на помощь друг другу, готовы поделиться последними крохами домашнего хозяйства с тем, кто нуждается, даже со случайным гостем. Гостеприимство у них в крови…
Не могу не согласиться с Иваном Зарубиным, который после экспедиции 1914 года писал: «Внешне памирцы сильно отличаются от других жителей Азии. У них ярко выраженная европейская внешность: округлые, мягкие черты довольно широкого лица, окладистые густые бороды, светло-серые или голубые глаза, русые или рыжеватые волосы. Многих памирцев можно принять за переодетых крестьян средней полосы России. Все путешественники обращали на это внимание и не находили для себя другого объяснения, как только считать всех памирцев потомками воинов Александра Македонского, которые отстали во время военного похода. На Памире до сих пор есть селения, которые считают себя потомками македонских солдат — греков. Их называют калаши и живут они в основном в Шохдаринском ущелье».
На Памире мне выпало редчайшее счастье покружиться над здешними вершинами на вертолете. Высота полета придавливала крутизну гор, но она чувствовалась по надрывному вою голодающего мотора, по черно-ртутному блеску снежников. Загипнотизированные высотой, застыли глубоко внизу водопады и бешеные речки. Вертолет плыл в сплошном хороводе белых вершин, повитых тенями облаков. Гроздья пиков, иззубренные венцы цирков, каменные лезвия хребтов тянулись к брюху небесной машины. Черная клякса тени, бегущая далеко по склонам, вдруг быстро росла, подскакивала под самые шасси, и колеса, едва не цепляясь за камни, распугивая ящериц, переплывали через гребень перевала. Вертолет нещадно трясло — это швыряли машину струи, взмывающие с хребта в черноватое небо.
Разве такое забудешь?
***
Среди полусотни моих друзей и знакомых, уроженцев всех румбов Востока больше всего, наверное, люди искусства и литературы… Немало врачей, инженеров, летчиков, моряков… Религиозные деятели — ламы, муллы, дервиши… Наконец, просто друзья, соотечественники и иностранцы, однокурсники, коллеги, соседи…
Я старался не упускать возможности заглянуть в востоковедческие музеи России и Европы. Конечно же, не раз бывал и в московском музее восточных культур, в восточных отделах музея изящных искусств имени Пушкина, столичном музее кочевых культур, в питерском Эрмитаже. Оказавшись в Лондоне, первым делом отправился в Британский музей с его великолепными коллекциями тибетских, египетских, арабских раритетов. Побывал и в Каирском музее древнего Египта, в берлинском Пергам-музее с его великолепной ассирийской экспозицией. Посетил музей Бардо в Тунисе — крупнейший после Каирского египетского музея археологический музей в Африке. Обошел многие музеи Стамбула, работал в читальне, что находится на кладбище янычаров. Побывал в ереванском Матенадаране — музее древних манускриптов. Бродил по руинам Карфагена, Утики — первой колонии, которую основали финикийцы в Северной Африке, по развалинам Луксора, Константинополя, Термеза, по холмам древней столицы Золотой Орды Укека. Не пренебрегал скромными, но по своему интересными музеями в Чебоксарах, Казани, Бахчисарая, Караганды, Элисты.
Бывал в буддистских храмах Бурятии, Калмыкии, Петербурга, Берлина… Слушал песнопения в мечетях Каира, Стамбула, Москвы, Душанбе, Тираны… Неизгладимое впечатление оставил храм огнепоклонников в Суруханах на Апшероне. Читал Коран и Тору, тибетскую «Книгу Мертвых» и медицинский трактат Джу-Ши… И ведь никто не заставлял, не обязывал, никакие экзаменаторы не поджидали меня. Постигал для души… Учил наизусть суры, и рубайяты Хайяма, притчи вавилонских мудрецов и японские танку Исикавы Такубоку и сам писал «Русские танку»… Что еще?
Учился варить калмыцкий чай и печь таджикские лепешки, варить плов и разжигать кальян… Ел маринованых китайцами скорпионов, арабский хумус и тунисский кус-кус, калмыцки борциги и бурятские бузы, и узбекскую самсу, ассирийскую харрису и кяде, турецкий рахат-лукум, бакинскую пахлаву, таджикскую парварду… Пил вина Гиссара и Апшерона, японский саке и китайскую ханьчжу, турецкую араку и бурятскую водку из молока — тарасун… Но пальму первенства отдаю русской водке.
***
Озирая пройденный путь, говорю сам себе: я прошел сквозь врата ассирийской богини Иштар и прикасался к камню Голгофы, входил в усыпальницы Тутанхамона и погребальную камеру Хеопса, обозревал молитвенный зал Айи-Софии и прошел по величественной колоннаде Луксора. Видел, как создают из разноцветного песка мандалу в калмыцком храме, видел шествие китайских драконов в новогоднюю ночь, и подносил ладони к огню храма огнепоклонников в Суруханах, слушал бой молитвенных барабанов в Иволге…
Мечтал и до сих пор мечтаю о Лхасе и Киото, о горных княжествах Мустанг и Бутан, о Тадж-Махале… Но… Еще же не вечер, не так ли?!
***
Есть такая востоковедческая наука — япони́стика — совокупность научных дисциплин, изучающих язык, историю, политику, экономику, культуру, искусство, религию, философию, этнографию, памятники материальной и духовной культуры Японии. Соприкасался я и с ней. Как-то так получилось, что контакты с японистикой происходили в двух точках: изучение поэзии трехстиший (хокку) и… беседами с бывшими летчиками-камикадзе. С одним из них — профессором русской литературы Кусака-сан из Токио меня познакомил отец-пушкинист. Кусака-сан изучал и пропагандировал в Японии творчество нашего великого поэта. За накрытым столом вдруг выяснилось, что в 1945 году 18-летний юноша был зачислен в эскадрилью летчиков-смертников. И только окончание войны спасло его от рокового вылета на боевое задание. В его телефоне был записан марш камикадзе. Я услышал его впервые — красивая прощальная мелодия добровольно уходящих из жизни молодых людей. Эдакая отходная песнь. Кусака-сан пел ее в восемнадцать лет вполне искренне, теперь же, спустя более полувека только грустно улыбался, покачивая головой в такт. Все было в прошлом… Все было в прошлом и у другого японского летчика — Еситеру Накагава, с которым я познакомился в Калмыкии. Привожу полностью свою «японоведческую статью»:
Восток — дело тонкое.
И опасное. И прекрасное…
И опасное. И прекрасное…
НЕБО ВЕЗДЕ ОДНО
Заметки о судьбе японского летчика и российского гражданина.
Воздушный ас императорской армии Японии, кавалер ордена Золотого Коршуна, летчик-истребитель старший лейтенант Еситиру Накагава пережил вторую мировую войну, но живет он отнюдь не в Японии — в глухоманном калмыцком селе под Ики Бурулом. Нет, он ни от кого там не скрывается и не таится… Просто именно в этих степях нашел свою последнюю посадочную полосу, свой последний аэродром, и односельчане знают его, как бывшего тракториста-механизатора, простого сельского пенсионера… А здешняя степь и в самом деле — аэродромного, нет — космодромного простора, и шоссе, бегущее напрямик из Элисты в Ики Бурул — так похоже на взлетную полосу. Едем в поселок Южный, в котором живет Еситиру Накагава, или самурай дядя Саша, как зовут его местные жители.
Когда я узнал о том, что в Калмыкии обретается бывший летчик-камикадзе, я принял это за розыгрыш. Но жизнь намного прихотливее любой фантазии. И вот правда факта, о которой поведал 94- летний старец…
Родом он из актерской семьи, жившей в Токио: девять сестер и два брата. Еситеру был старшим. Когда началась Великая Восточная Азиатская война (так называли в Японии Вторую мировую), Еситеру поступил в летное училище, но не закончил его — отправили на фронт. Так что доучиваться пришлось в воздушных боях над Бирмой, Филиппинами, под Сингапуром. Воевал отчаянно — на его счету 18 сбитых американских самолетов. Поменьше, чем у «Рихтгофена Востока» — фельдфебеля Хиромичи Синахары — у того 58 побед, но все же достаточно, чтобы получить орден «Золотого Коршуна» и досрочно звание «тюи» — старшего лейтенанта. За храбрость его причислили к касте самураев и вручили катану — традиционный самурайский меч.
В 1945-м Накагава был тяжело ранен — осколок американского зенитного снаряда повредил тазобедренный сустав. К летной работе старший лейтенант оказался не пригоден, и его комиссовали. Красно-эмалевый крест Сёгунд-зинсё «за ранение» стал последней его боевой наградой. С ним он и уехал к родителям, которые жили в южносахалинском городе Тайохара (ныне Южно-Сахалинск). Именно здесь он и застал окончание войны. В город вошли советские войска, и Еситиру Накагава должен был пополнить ряды военнопленных соотечественников. Но самураи в плен не сдаются. У Еситиру был танто — кинжал самурая, и он сделал себе харакири. Военный врач Олег Терентьев зашил вспоротый живот и спас 25-летнего офицера. Спас ему жизнь, но не самурайскую честь. Кодекс чести «Бусидо» (Путь воина) не признает неудачных попыток лишить себя жизни. Еситиру счел себя опозоренным, не достойным возвращения на Родину. Танто, кинжал для харакири и скальпель хирурга перекроили его судьбу. И для Еситиру началась новая жизнь — русская.
Почти восемь лет сибирских лагерей: Хабаровск, Томск, Новосибирск, Канск… Адский труд на лесоповале, на строительстве дорог. Он выжил, потому что хотел жить. В его новой жизни не было кодекса Бусидо и кинжалов для харакири.
В 1953 году, когда ему разрешили выезд на родину, он полюбил русскую девушку Таню Горбачеву. Таежный роман под Канском обещал подарить ему сына. И он решил не возвращаться в Японию. Принял советское гражданство и женился на Тане. Стали жить в Узбекистане, в Хорезмской области. Таня, кроме сына Лени, подарила ему еще и дочь Галю. Надо было содержать уже немалую семью, и Накагава колесил по бескрайней стране, нанимаясь на сезонные работы. Все, что он умел делать — летать и сбивать самолеты. Но это мастерство осталось по ту сторону жизни. И бывший летчик сел за рычаги трактора. Освоил несколько рабочих профессий и на лесоповале… В далеком Дагестане, куда занесли его поиски работы, застала его скорбная весть о преждевременной смерти жены. Он вернулся домой, отдал детей на воспитание родственникам жены, а сам снова отправился на заработки. В конце 60-х годов переехал в Калмыкию и поселился в маленьком селе Южном, где нашел новую спутницу жизни — местную вдову многодетную кубанскую казачку Любовь Завгороднюю, помог ей вырастить младшую дочку Оксану, сыновей Алешу и Игната. Работал осмотрщиком плотины Чограйского водохранилища, рыбачил, разбил собственный сад, хорошо ладил с односельчанами. Они звали его по-свойски — дядей Сашей.
Но на родине, в Японии, его помнили и искали, хотя и знали, что он совершил харакири. Но мать не верила в его смерть до конца своей жизни. У него было два брата и восемь сестер, все они были убеждены, что Еситеру пропал без вести в лагерях ГУЛАГа. Так бы и остались в неведении, если бы Накагава не написал в японское посольство в Москве письмо с просьбой найти его родственников. В посольстве не поверили, что в степях Калмыкии живет их соотечественник, назвавшийся именем известного летчика. Предложили провести ДНК-экспертизу. Исследование растянулось на четыре года, но, в конце концов, все подтвердилось: в поселке Южном живет не авантюрист-самозванец, а доподлинный старший лейтенант Накагава! И тогда в Элисту приехала его младшая сестер Тоёку и увезла брата в Токио. Спустя полвека он снова оказался в небе на борту самолета, но на этот раз, как пассажир. Хорошо перенес 12-часовый перелет. О чем он думал, пролетая над облаками? Вспоминал ли свои отчаянные воздушные атаки, или оживлял в памяти строки танку:
Дым, плывущий и тающий в небе лазурном.
Дым, плывущий и тающий, —
Разве он не похож на меня?
И еще жила в душе тревога: вдруг встретят земляки насмешками над его неудавшимся самурайским подвигом? Однако его встретили, как национального героя, летчика-аса, кавалера высших воинских наград.
— Я побывал на Хоккайдо, — рассказывает Есетиру. — Родные места со времен войны не узнать. Гостил у сестер в Саппоро. Побывал в городке Кибаи у младшего брата Йосиу — у него там свой ресторан. Посетил могилу матери, она умерла за 13 лет до моего возвращения. Оказалось, что мама не верила в мою гибель и все эти годы терпеливо меня ждала. Не зря говорят, материнское сердце не обманешь. А вот отец погиб в зиму 1945. Узнал, что любимый сын сделал себе харакири, от горя запил и замерз в сахалинских снегах.
Как ни хорошо в гостях, а Есетиру, к изумлению родичей, засобирался домой в Калмыкию. Его долго уговаривали, обещали персональную военную пенсию, комфортабельную квартиру в Саппоро, но он давно уже выбрал свой путь.
— Ну как же я мог оставить свою бабку? Как-никак, прожили около 30 лет. Ее в Японию тоже звали, но она наотрез отказалась: куда я, мол, без своих телесериалов? Да и родной язык я почти забыл, без переводчика приходилось изъясняться жестами. А потом шумно там очень и страшная теснота. У нас — просторы степные!
Он вернулся. Теперь его знали и в Калмыкии.
— Президент Кирсан Николаевич Илюмжинов подарил мне дом. — С благодарностью произносит Еситеру имя президента Калмыкии. Домик не ахти, но все же каменный и с газовым отоплением. Теперь не надо запасать на зиму дрова. Правда, водяные трубы подтекают. Но это дело житейское… В свои немалые годы Накагава не бездельничает — ухаживает за садом, выращивает гусят. Есть в хозяйстве и одна курица.
— Почему только одна? А где петух?
И тут Еситеру рассказал историю про то, как сосед выбросил полудохлого цыпленка, а он его подобрал и выходил. С пипетки давал лекарство. Выросла замечательная курица-хохлатка, которая теперь дарит каждое воскресенье по свежему яйцу своему спасителю и хозяину. Завязалась самая настоящая дружба между кавалером ордена Золотой Коршун и курицей, которая, конечно же, никогда не попадет в бульон.
— Осенью 2007 года Еситеру Накагава, — рассказывает председатель общества калмыцко-японской дружбы Светлана Гиляндикова, — стал героем телевизионной передачи «Жди меня». В студии он встретился с разыскавшим его сыном Лёней и внучкой Эсен, которые живут в Башкирии. Леониду уже 60, всю жизнь он проработал сварщиком, по выслуге лет давно вышел на пенсию, вырастил двух дочерей.
Та встреча дяде Саше перевернула всю жизнь. Несмотря на свой более чем преклонный возраст и неважное здоровье, он хочет жить, чтобы видеться с Леонидом, у него появился стимул. Сын уже приезжал к отцу в гости, пишет письма, часто звонит. Кстати, они могли бы увидеться и раньше. Задолго до того в администрацию поселка (я тогда работала в нем главой) звонили редакторы телепередачи «Пусть говорят» и приглашали Накагаву на съемку. Мы собрали дядю Сашу и тетю Любу в дорогу, купили им выходную одежду и билеты до Москвы, а они в последний момент отказались ехать. Уговаривали их всем селом — бесполезно.
Как и любого нормального человека Еситеру Накагаву не радует столь повышенный публичный интерес к его персоне. Он не собирается выставлять напоказ свою жизнь, какой бы необычной она не была. Он давно ушел от житейской суеты, хотя люди не оставляют его в покое. К нему приезжают гости — не званые — из разных мест. Привозят подарки, один москвич вручил ему самурайский меч, который висит у него теперь на ковре.
Слово «самурай» у нас имеет насмешливый оттенок. Невольно вспоминается строчка из популярной песни: «И летели наземь самураи под напором стали и огня!» Но отнесемся уважительно к чужим обычаям и традициям.
… Да, в годы второй мировой Накагава воевал на стороне стран Оси, сбивал американские самолеты. Но как это поставить ему в вину, когда через пять лет после окончания войны, советские асы во главе с легендарным летчиком Иваном Кожедубом, сбивали в Корее те же самые В-29, что и старший лейтенант Накагава? А он в лагерном ватнике валил сибирские сосны… Как причудливы и эфемерны гримасы политики.
В Бирме он видел бои сверчков и ездил на слонах. Он видел императора Хирохито. Видел, как лопаются на 50-градусном морозе стволы сибирских сосен… Он многое видел за свою почти столетнюю жизнь.
На его лице непроницаемая маска, на ней ясно читается: не жалею, не зову, не плачу. Все прошло, кроме белого яблочного дыма. Яблони в саду Накагавы как и 94 весны тому назад снова в белом дыму. И еще цветет вишня.
— Сакура цветет. — Говорю я.
— Вишня. — Поправляет меня Еситеру. Жизнь научила его быть реалистом.
Самолеты над Южным пролетают редко, раньше, бывало, пророкочет мотором биплан-кукурузник из сельхозавиации. А вот аисты кружат часто. И старый летчик внимательно следит за их полетом. Вспоминает ли он свой «накадзимо», истребитель, на котором бросался в воздушные атаки?
Спрашиваю:
— Еситеру-сан, а вы могли бы сегодня поднять самолет в небо?
— Нет. Сейчас кнопки другие. Не разберусь.
— А если бы это был самолет, на котором вы летали?
Старик усмехнулся:
— Тогда смог бы… — И добавил. — Земля разная, а небо везде одинаковое.
Вот такая японистика… И что замечательно, как только соприкасаешься с японистикой, так сразу возникает тема войны. Вот тот же бывший некогда на Южном Сахалине японский городок Харами-Тогэ. Побывал там, и тут же окунулся в 1945-й год, в штурм нашими войсками харамитогского укрепрайона, о чем написал целый трактат. А хотел о творчестве японского поэта Исикавы Такубоки. С китаистикой тоже вышло не лучше…
***
Я изучал Ближний Восток. Изучал так, как ни один кабинетный ученый не смог бы это сделать: через перископ подводной лодки. В горячих точках. Во время боевой службы на Средиземном море — в виду берегов Сирии, Израиля, Египта, Турции, Туниса… Но это была скорее практическая политология, нежели чистая наука, дипломатия канонерок, или в современном звучании — «дипломатия перископов». Но ведь и между выходами на позиции, находилось время для знакомства с жизнью тунисской медины — старой Бизерты или старой части Сфакса или сирийского Тартуса. Одна Александрия чего стоит! Даром, что ходил по ней в составе экипажных матросских «пятерок».
Аллах акбар! Велик базар!
Плывут малиновые фески,
Чалмы, бурнусы…Пестр товар,
Как на халате арабески
У здешних мавров и татар.
В развале груд орехов грецких
Старик с печатью скорбных дум
Пластует кортиком немецким
Припудренный рахат-лукум.
И снова паранджи и фески,
Колониальные товары…
Чу! Белый верх матросской «бески».
Уж на корабль спешить пора бы!
Потом, спустя много лет, случилось приехать в этот древний град по «гражданке», по приглашению нашего посла в Египте. И здесь мне выпало одно востоковедческое испытание. Знакомый писатель-египтянин пригласил меня в настоящую арабскую кофейню, куда не заглядывают туристы. Это был полутемный подвальчик, наполненный ароматом жареного кофе и кальянного дыма так, что люди различались, как тени. Мы присели за столик, и какой-то старец, похожий то ли на старика Хоттабыча, то ли на калифа из сказок Шахеризады, ветхий, как кумранская рукопись, вытащил из своего беззубого рта мундштук кальяна и предложил его мне. Я знал, что почитаемые на востоке старцы, таким образом, приветствуют почетных гостей, отказаться от «прикуривания» кальяна — проявить высшую бестактность. Но и брать в рот этот явно «антисанитарный» мундштук не хотелось, тем более, что в Александрии, насколько мне было известно, был эпицентр египетского спида. Но тут взыграло ретивое: востоковед я или нет?! Благодарственно сложив руки, я приложился к кальяну, втянув в легкие как можно больше табачного дыма. Была надежда, что табачный дым убивает болезнетворные микробы. Надежда оправдалась. А нечаянный тест я выиграл… Конечно, за годы странствий по странам Магриба или Средней Азии, Ближнего и Дальнего востока, случались и более экстремальные ситуации. Одно ташкентское землетрясение в 1966 году чего стоит! Или стоянка в Тартусе под угрозой авианалета израильских самолетов. Или дозорная ночь в камышах Аму-Дарьи рядом с афганским городом Хайратоном… Или полет на транспортном самолете через Рушанские ворота Памира, когда самолет летит по ущелью, едва не касаясь консолями крыльев скальных стен…
До сих пор пробегает по спине холодок, как вспомнишь, как помчал меня конь к обрыву горной реки Ходжа-Бакырган. Чудом удержался в седле и не слетел головой на камни… Или почти из той же серии ужасов: укус в запястье ядовитого паука каракурта близ киргизского кишлака Ана-кызыл… Благодаря местному бабаю, знатоку народной медицины все обошлось…
Каракуртов бояться, на Восток не ходить…
Восток — дело тонкое. И опасное. И прекрасное… От Золотого Рога в Стамбуле до Золотого Рога во Владивостоке. От Босфора Восточного до Босфора Мраморного…
Заметки о судьбе японского летчика и российского гражданина.
Воздушный ас императорской армии Японии, кавалер ордена Золотого Коршуна, летчик-истребитель старший лейтенант Еситиру Накагава пережил вторую мировую войну, но живет он отнюдь не в Японии — в глухоманном калмыцком селе под Ики Бурулом. Нет, он ни от кого там не скрывается и не таится… Просто именно в этих степях нашел свою последнюю посадочную полосу, свой последний аэродром, и односельчане знают его, как бывшего тракториста-механизатора, простого сельского пенсионера… А здешняя степь и в самом деле — аэродромного, нет — космодромного простора, и шоссе, бегущее напрямик из Элисты в Ики Бурул — так похоже на взлетную полосу. Едем в поселок Южный, в котором живет Еситиру Накагава, или самурай дядя Саша, как зовут его местные жители.
Когда я узнал о том, что в Калмыкии обретается бывший летчик-камикадзе, я принял это за розыгрыш. Но жизнь намного прихотливее любой фантазии. И вот правда факта, о которой поведал 94- летний старец…
Родом он из актерской семьи, жившей в Токио: девять сестер и два брата. Еситеру был старшим. Когда началась Великая Восточная Азиатская война (так называли в Японии Вторую мировую), Еситеру поступил в летное училище, но не закончил его — отправили на фронт. Так что доучиваться пришлось в воздушных боях над Бирмой, Филиппинами, под Сингапуром. Воевал отчаянно — на его счету 18 сбитых американских самолетов. Поменьше, чем у «Рихтгофена Востока» — фельдфебеля Хиромичи Синахары — у того 58 побед, но все же достаточно, чтобы получить орден «Золотого Коршуна» и досрочно звание «тюи» — старшего лейтенанта. За храбрость его причислили к касте самураев и вручили катану — традиционный самурайский меч.
В 1945-м Накагава был тяжело ранен — осколок американского зенитного снаряда повредил тазобедренный сустав. К летной работе старший лейтенант оказался не пригоден, и его комиссовали. Красно-эмалевый крест Сёгунд-зинсё «за ранение» стал последней его боевой наградой. С ним он и уехал к родителям, которые жили в южносахалинском городе Тайохара (ныне Южно-Сахалинск). Именно здесь он и застал окончание войны. В город вошли советские войска, и Еситиру Накагава должен был пополнить ряды военнопленных соотечественников. Но самураи в плен не сдаются. У Еситиру был танто — кинжал самурая, и он сделал себе харакири. Военный врач Олег Терентьев зашил вспоротый живот и спас 25-летнего офицера. Спас ему жизнь, но не самурайскую честь. Кодекс чести «Бусидо» (Путь воина) не признает неудачных попыток лишить себя жизни. Еситиру счел себя опозоренным, не достойным возвращения на Родину. Танто, кинжал для харакири и скальпель хирурга перекроили его судьбу. И для Еситиру началась новая жизнь — русская.
Почти восемь лет сибирских лагерей: Хабаровск, Томск, Новосибирск, Канск… Адский труд на лесоповале, на строительстве дорог. Он выжил, потому что хотел жить. В его новой жизни не было кодекса Бусидо и кинжалов для харакири.
В 1953 году, когда ему разрешили выезд на родину, он полюбил русскую девушку Таню Горбачеву. Таежный роман под Канском обещал подарить ему сына. И он решил не возвращаться в Японию. Принял советское гражданство и женился на Тане. Стали жить в Узбекистане, в Хорезмской области. Таня, кроме сына Лени, подарила ему еще и дочь Галю. Надо было содержать уже немалую семью, и Накагава колесил по бескрайней стране, нанимаясь на сезонные работы. Все, что он умел делать — летать и сбивать самолеты. Но это мастерство осталось по ту сторону жизни. И бывший летчик сел за рычаги трактора. Освоил несколько рабочих профессий и на лесоповале… В далеком Дагестане, куда занесли его поиски работы, застала его скорбная весть о преждевременной смерти жены. Он вернулся домой, отдал детей на воспитание родственникам жены, а сам снова отправился на заработки. В конце 60-х годов переехал в Калмыкию и поселился в маленьком селе Южном, где нашел новую спутницу жизни — местную вдову многодетную кубанскую казачку Любовь Завгороднюю, помог ей вырастить младшую дочку Оксану, сыновей Алешу и Игната. Работал осмотрщиком плотины Чограйского водохранилища, рыбачил, разбил собственный сад, хорошо ладил с односельчанами. Они звали его по-свойски — дядей Сашей.
Но на родине, в Японии, его помнили и искали, хотя и знали, что он совершил харакири. Но мать не верила в его смерть до конца своей жизни. У него было два брата и восемь сестер, все они были убеждены, что Еситеру пропал без вести в лагерях ГУЛАГа. Так бы и остались в неведении, если бы Накагава не написал в японское посольство в Москве письмо с просьбой найти его родственников. В посольстве не поверили, что в степях Калмыкии живет их соотечественник, назвавшийся именем известного летчика. Предложили провести ДНК-экспертизу. Исследование растянулось на четыре года, но, в конце концов, все подтвердилось: в поселке Южном живет не авантюрист-самозванец, а доподлинный старший лейтенант Накагава! И тогда в Элисту приехала его младшая сестер Тоёку и увезла брата в Токио. Спустя полвека он снова оказался в небе на борту самолета, но на этот раз, как пассажир. Хорошо перенес 12-часовый перелет. О чем он думал, пролетая над облаками? Вспоминал ли свои отчаянные воздушные атаки, или оживлял в памяти строки танку:
Дым, плывущий и тающий в небе лазурном.
Дым, плывущий и тающий, —
Разве он не похож на меня?
И еще жила в душе тревога: вдруг встретят земляки насмешками над его неудавшимся самурайским подвигом? Однако его встретили, как национального героя, летчика-аса, кавалера высших воинских наград.
— Я побывал на Хоккайдо, — рассказывает Есетиру. — Родные места со времен войны не узнать. Гостил у сестер в Саппоро. Побывал в городке Кибаи у младшего брата Йосиу — у него там свой ресторан. Посетил могилу матери, она умерла за 13 лет до моего возвращения. Оказалось, что мама не верила в мою гибель и все эти годы терпеливо меня ждала. Не зря говорят, материнское сердце не обманешь. А вот отец погиб в зиму 1945. Узнал, что любимый сын сделал себе харакири, от горя запил и замерз в сахалинских снегах.
Как ни хорошо в гостях, а Есетиру, к изумлению родичей, засобирался домой в Калмыкию. Его долго уговаривали, обещали персональную военную пенсию, комфортабельную квартиру в Саппоро, но он давно уже выбрал свой путь.
— Ну как же я мог оставить свою бабку? Как-никак, прожили около 30 лет. Ее в Японию тоже звали, но она наотрез отказалась: куда я, мол, без своих телесериалов? Да и родной язык я почти забыл, без переводчика приходилось изъясняться жестами. А потом шумно там очень и страшная теснота. У нас — просторы степные!
Он вернулся. Теперь его знали и в Калмыкии.
— Президент Кирсан Николаевич Илюмжинов подарил мне дом. — С благодарностью произносит Еситеру имя президента Калмыкии. Домик не ахти, но все же каменный и с газовым отоплением. Теперь не надо запасать на зиму дрова. Правда, водяные трубы подтекают. Но это дело житейское… В свои немалые годы Накагава не бездельничает — ухаживает за садом, выращивает гусят. Есть в хозяйстве и одна курица.
— Почему только одна? А где петух?
И тут Еситеру рассказал историю про то, как сосед выбросил полудохлого цыпленка, а он его подобрал и выходил. С пипетки давал лекарство. Выросла замечательная курица-хохлатка, которая теперь дарит каждое воскресенье по свежему яйцу своему спасителю и хозяину. Завязалась самая настоящая дружба между кавалером ордена Золотой Коршун и курицей, которая, конечно же, никогда не попадет в бульон.
— Осенью 2007 года Еситеру Накагава, — рассказывает председатель общества калмыцко-японской дружбы Светлана Гиляндикова, — стал героем телевизионной передачи «Жди меня». В студии он встретился с разыскавшим его сыном Лёней и внучкой Эсен, которые живут в Башкирии. Леониду уже 60, всю жизнь он проработал сварщиком, по выслуге лет давно вышел на пенсию, вырастил двух дочерей.
Та встреча дяде Саше перевернула всю жизнь. Несмотря на свой более чем преклонный возраст и неважное здоровье, он хочет жить, чтобы видеться с Леонидом, у него появился стимул. Сын уже приезжал к отцу в гости, пишет письма, часто звонит. Кстати, они могли бы увидеться и раньше. Задолго до того в администрацию поселка (я тогда работала в нем главой) звонили редакторы телепередачи «Пусть говорят» и приглашали Накагаву на съемку. Мы собрали дядю Сашу и тетю Любу в дорогу, купили им выходную одежду и билеты до Москвы, а они в последний момент отказались ехать. Уговаривали их всем селом — бесполезно.
Как и любого нормального человека Еситеру Накагаву не радует столь повышенный публичный интерес к его персоне. Он не собирается выставлять напоказ свою жизнь, какой бы необычной она не была. Он давно ушел от житейской суеты, хотя люди не оставляют его в покое. К нему приезжают гости — не званые — из разных мест. Привозят подарки, один москвич вручил ему самурайский меч, который висит у него теперь на ковре.
Слово «самурай» у нас имеет насмешливый оттенок. Невольно вспоминается строчка из популярной песни: «И летели наземь самураи под напором стали и огня!» Но отнесемся уважительно к чужим обычаям и традициям.
… Да, в годы второй мировой Накагава воевал на стороне стран Оси, сбивал американские самолеты. Но как это поставить ему в вину, когда через пять лет после окончания войны, советские асы во главе с легендарным летчиком Иваном Кожедубом, сбивали в Корее те же самые В-29, что и старший лейтенант Накагава? А он в лагерном ватнике валил сибирские сосны… Как причудливы и эфемерны гримасы политики.
В Бирме он видел бои сверчков и ездил на слонах. Он видел императора Хирохито. Видел, как лопаются на 50-градусном морозе стволы сибирских сосен… Он многое видел за свою почти столетнюю жизнь.
На его лице непроницаемая маска, на ней ясно читается: не жалею, не зову, не плачу. Все прошло, кроме белого яблочного дыма. Яблони в саду Накагавы как и 94 весны тому назад снова в белом дыму. И еще цветет вишня.
— Сакура цветет. — Говорю я.
— Вишня. — Поправляет меня Еситеру. Жизнь научила его быть реалистом.
Самолеты над Южным пролетают редко, раньше, бывало, пророкочет мотором биплан-кукурузник из сельхозавиации. А вот аисты кружат часто. И старый летчик внимательно следит за их полетом. Вспоминает ли он свой «накадзимо», истребитель, на котором бросался в воздушные атаки?
Спрашиваю:
— Еситеру-сан, а вы могли бы сегодня поднять самолет в небо?
— Нет. Сейчас кнопки другие. Не разберусь.
— А если бы это был самолет, на котором вы летали?
Старик усмехнулся:
— Тогда смог бы… — И добавил. — Земля разная, а небо везде одинаковое.
Вот такая японистика… И что замечательно, как только соприкасаешься с японистикой, так сразу возникает тема войны. Вот тот же бывший некогда на Южном Сахалине японский городок Харами-Тогэ. Побывал там, и тут же окунулся в 1945-й год, в штурм нашими войсками харамитогского укрепрайона, о чем написал целый трактат. А хотел о творчестве японского поэта Исикавы Такубоки. С китаистикой тоже вышло не лучше…
***
Я изучал Ближний Восток. Изучал так, как ни один кабинетный ученый не смог бы это сделать: через перископ подводной лодки. В горячих точках. Во время боевой службы на Средиземном море — в виду берегов Сирии, Израиля, Египта, Турции, Туниса… Но это была скорее практическая политология, нежели чистая наука, дипломатия канонерок, или в современном звучании — «дипломатия перископов». Но ведь и между выходами на позиции, находилось время для знакомства с жизнью тунисской медины — старой Бизерты или старой части Сфакса или сирийского Тартуса. Одна Александрия чего стоит! Даром, что ходил по ней в составе экипажных матросских «пятерок».
Аллах акбар! Велик базар!
Плывут малиновые фески,
Чалмы, бурнусы…Пестр товар,
Как на халате арабески
У здешних мавров и татар.
В развале груд орехов грецких
Старик с печатью скорбных дум
Пластует кортиком немецким
Припудренный рахат-лукум.
И снова паранджи и фески,
Колониальные товары…
Чу! Белый верх матросской «бески».
Уж на корабль спешить пора бы!
Потом, спустя много лет, случилось приехать в этот древний град по «гражданке», по приглашению нашего посла в Египте. И здесь мне выпало одно востоковедческое испытание. Знакомый писатель-египтянин пригласил меня в настоящую арабскую кофейню, куда не заглядывают туристы. Это был полутемный подвальчик, наполненный ароматом жареного кофе и кальянного дыма так, что люди различались, как тени. Мы присели за столик, и какой-то старец, похожий то ли на старика Хоттабыча, то ли на калифа из сказок Шахеризады, ветхий, как кумранская рукопись, вытащил из своего беззубого рта мундштук кальяна и предложил его мне. Я знал, что почитаемые на востоке старцы, таким образом, приветствуют почетных гостей, отказаться от «прикуривания» кальяна — проявить высшую бестактность. Но и брать в рот этот явно «антисанитарный» мундштук не хотелось, тем более, что в Александрии, насколько мне было известно, был эпицентр египетского спида. Но тут взыграло ретивое: востоковед я или нет?! Благодарственно сложив руки, я приложился к кальяну, втянув в легкие как можно больше табачного дыма. Была надежда, что табачный дым убивает болезнетворные микробы. Надежда оправдалась. А нечаянный тест я выиграл… Конечно, за годы странствий по странам Магриба или Средней Азии, Ближнего и Дальнего востока, случались и более экстремальные ситуации. Одно ташкентское землетрясение в 1966 году чего стоит! Или стоянка в Тартусе под угрозой авианалета израильских самолетов. Или дозорная ночь в камышах Аму-Дарьи рядом с афганским городом Хайратоном… Или полет на транспортном самолете через Рушанские ворота Памира, когда самолет летит по ущелью, едва не касаясь консолями крыльев скальных стен…
До сих пор пробегает по спине холодок, как вспомнишь, как помчал меня конь к обрыву горной реки Ходжа-Бакырган. Чудом удержался в седле и не слетел головой на камни… Или почти из той же серии ужасов: укус в запястье ядовитого паука каракурта близ киргизского кишлака Ана-кызыл… Благодаря местному бабаю, знатоку народной медицины все обошлось…
Каракуртов бояться, на Восток не ходить…
Восток — дело тонкое. И опасное. И прекрасное… От Золотого Рога в Стамбуле до Золотого Рога во Владивостоке. От Босфора Восточного до Босфора Мраморного…
